Словом, в жизни и в быту цыганская тема себя, что называется, исчерпала. Но творчество – это дело другое. А уж что касается героя – ему сам бог (вернее, автор) велел прикоснуться, окунуться, ринуться… В табор его, в табор! Пусть пройдёт с цыганами огромное расстояние за два летних месяца.

Так ещё в одном моём романе, «Наполеонов обоз», возникла Папуша – цыганская учительница Любви.

Читатель ничего не принимает на веру. Для того чтобы, лёжа на диване или проезжая в данный момент станцию Мытищи, он поверил, что вместе с героем идёт на рынок в городе Толедо купить пару бутылок вина «Фаустино VII», а также маслины и сыр, ему должны показать и сам рынок, и пустяковую улыбчивую беседу героя с продавцом. И какое-то время, стоя за спиной героя, он должен выбирать между сортом манчего и козьим сыром из Малаги, и мягким сыром тупи. А маслины выбрать крупные лиловые, с трещинками и каплями оливкового масла, – чтобы затем, сидя на балконе своего номера гостиницы «Альфонсо VI», смотреть, как город и вся округа за рекой Тахо погружаются в ночь и как огромная луна царит над скалой, изливая призрачный блеск на дружные острия церквей и тесные островки кипарисов.

Всё это надо так описать, доливая читателю вина из бутылки, чтобы тот, не в силах больше терпеть, оторвался от страницы и крикнул в сторону кухни: «Галёк! А ту бутылку крымского, которую Наташка привезла, мы всю допили?!»

Мы говорим о художественной правде – образа, пейзажа, ситуации, разговора… Не давайте себя надуть. Спускайте с лестницы всех любителей статистики и «общеизвестных фактов».

«Правда не боится вымысла, – говорил Флобер, – и только правдоподобие плетётся за фактами».

Это штука неуловимая и коварная. Не помню, где я читала высказывание остроумнейшего Михаила Светлова: «У Шекспира читаю: «входит Тень отца Гамлета» – верю! У известного советского автора: «Вошла учительница в класс» – не верю!»

Никакого отношения к реальной жизни эта самая художественная правда не имеет – несмотря на вполне реальное существование вышеперечисленных сыров, маслин и вина «Фаустино». Тут всё зависит – кто будет перечислять эти самые вина и маслины, в каком порядке выстроит слова, где угадает поставить точку. Вы помните ту самую пуговицу в картине Врубеля? Главное, чтобы она была пришита на совесть и в нужном месте.

Ни у одного писателя нет бесконечной галереи героев. Наиболее широк диапазон у Чехова, но всё это персонажи коротких рассказов, очерченные несколькими характерными штрихами. Неизвестно, что было бы с героями Чехова, примись он всё же за большое по протяжённости полотно романа. Впрочем, это можно увидеть по его пьесам.

Если даже мы возьмём очень пёстросюжетных писателей, вроде Зощенко или О’Генри, и приглядимся к типажам, то отметим черты, которые роднят их между собой. (Набоков называл героев Зощенко «бодрыми дебилами».)

С женскими типажами вообще беда. У Достоевского все женские образы либо Неточка Незванова, либо благородные проститутки и содержанки типа Настасьи Филипповны. У Тургенева вообще один женский тип, который со страниц его книг перекочевал в жизнь под кодовым названием «тургеневская девушка».

Каждый писатель подсознательно выбирает для главного героя или героини тот тип личности, в котором с наибольшей полнотой могут проявиться сильные стороны его дарования. Конечно, можно поставить себе некую цель… свернуть с дороги, напрячь фантазию и поскрести по сусекам вдохновения. Взять и изменить любимый цвет волос героини или там… походку, что ли. Но хоть убей себя, хоть нос картошкой присобачь вместо любимого, с тонкими ноздрями, ничего у тебя не выйдет: внутренний склад личности, порывистость, сила характера героя (героини) никуда не денутся, это я уже поняла – на пятидесятом году рабочего опыта. И потому покорись и давай, сочиняй какое-то новое имя для очередного нового (старого) человека, для твоей новой (старой) любви, которая полностью поработит все твои мысли и чувства на ближайшие месяцы, а то и годы. Тужься, мозги напрягай, сочини ему (ей) ещё какую-то профессию и влезь в неё с ушами, с макушкой, выверни себя наизнанку, изучи досконально всё сверху донизу и приступай к работе.

Это будут: новое дело, новые места, новая семья и новые странствия; новые обстоятельства жизни и новые интересы. И всё же это будут те люди, которых тебе захочется любить, жалеть и оплакивать – в финале. Те самые, похожие на тебя люди – небольшая, в сущности, компания, – при встрече с которыми читатель непременно подумает: «А этот снова кого-нибудь зарежет?»

Набоков презирал обильные диалоги. Где-то он уничижительно отзывается о книгах, где от многостраничных диалогов пестрит в глазах.

Убедительная точка зрения, которую всё же не стоит принимать во внимание – даже учитывая гений Набокова. Остальные восемь тысяч замечательных писателей на разных языках отлично обходились чуть ли не одними лишь диалогами. Это вопрос всё той же органики дарования. Одному писателю диалог – болтовня и халтура, другому писателю диалог – отец родной и основной способ показа литературной действительности.

И в самом деле: как ты ни описывай местность, обычаи какой-то семьи, историю трёх её поколений, природу-погоду во всём великолепии всех четырёх сезонов… – неизбежно наступает момент (и ты его очень остро чувствуешь!), когда читатель говорит тебе: о’кей, а теперь покажи.

Не надо больше ля-ля, довольно пояснений, пейзажей и натюрмортов. Покажи мне эту девицу: что она думает о том парне, что скажет при первой встрече и как он ответит.

Читатель, понимаете, любит лично смотреть, лично слышать и лично щупать. Он накушался кинематографа до звона в голове. Давайте-ка, дядя-тётя писатель, посоревнуйтесь с мелькающими картинками, с настоящими слезами, с настоящим сексом на экране.