И лишь доковыляв в работе до девятой главы (когда, приехав в родной Томари хоронить маму, Петя из-за метели застревает там и сидит дома, перед окном, перед огромными непроходимыми сугробами, нанесёнными многодневной вьюгой) – я поняла, что вся эта глава должна зазвучать освобождённым голосом моего героя.

Я принялась сочинять его давнее, давнее послание другу, написанное в той «метельной неволе»…

Вот тогда он вдруг заговорил – в белом своём одиночестве, тогда и раскрылся полностью в долгом монологе, исторгнутом из глубины раненой души. Это было пронзительное письмо о единственной любви его жизни, об отчаянии художника, о болезни Лизы, о фантастической, виртуозно изготовленной им кукле Эллис… И о том, что искусство, к сожалению, никогда не сможет подменить живую жизнь.

Я даже растерялась. Подумала: может, не с того начала роман? Может, с самого начала надо было иначе построить действие? Мучилась несколько дней, чуть не спятила! – и… оставила всё как продиктовал мне опыт и – да-да – сам герой, который оказался гораздо сложнее и тоньше, чем тот же Захар Кордовин, и глубже как человеческий тип.

Я поняла, что всё выстроилось логично: кажется, почти весь роман пройден, и мы знаем о Пете практически всё – с чужих слов, со слов друга, соседей и проч. И вдруг в девятой, далёкой от начала главе выясняется, что мы о нём не знаем ничего. Да, так бывает. Внутреннее движение романа иногда расходится с его внешним временем. Не говоря уже о том, что внутри этого запутанного мира есть вещи необъяснимые: перекличка загадок, тёмные закоулки сюжетных тупиков, приветы и намёки за гранью повествования.

Я специально приехала в Париж – выбирать адрес для Леона Этингера, героя романа-трилогии «Русская канарейка». И весь вечер мы с моим другом, астрофизиком Ричардом Кернером, профессором Сорбонны, сидели за вином, перебирая оптимальные варианты, колеблясь между Пасси и Марэ, пока не остановились на тихой улочке Рю Обрио в квартале Марэ. «Это и недалеко от Новой оперы, где он поёт, – пояснил Ричард. – Ему тут из дому минут двадцать пешего ходу. Удобно!»

И на другой день мы исходили весь тот богемный район, словно подыскивали жильё не для призрачной фигуры – тени, эфира, иллюзии, литературного персонажа! – а для меня самой, полнокровной и вполне увесистой особы. Собственно, я и должна была прожить здесь с героем изрядное количество страниц и драматических эпизодов. Но главное – с ним должен был прожить читатель. Тот самый, который ничего не принимает на веру. Вот я и вымеряла шаги – от двери в подворотню до ближайшей станции метро, попутно отмечая все бистро, прачечные, продуктовые лавки, магазин шляп с русской одинокой ушанкой в витрине, пустую химчистку с тремя забытыми тощими рубашками на вешалках.

За тот год, что ушёл у меня на написание второго тома «Русской канарейки», со всеми его подворотнями, переулками, встречами, едой; обиталищем артиста, оперными партиями, погоней за торговцем оружием – Фридрихом… и ещё двумя тысячами деталей, предметов, лиц и сюжетных линий, Париж въелся в меня так…

…как, собственно, въедается в меня любое место действия, куда я привожу своих героев: жить, действовать, скитаться, любить и убивать.

Мои герои легки на подъём, неуёмны, жадны до разных перипетий, недоразумений, столкновений и вечно куда-то мчатся в обезумелой страсти. Я вообще люблю, даже в жизни, такой тип людей: не то что авантюристов, но непосед и рисковых голов. А хоть и авантюристов! Авантюризм открыл Америку и прочие далёкие земли, изобрёл кучу замечательных, необходимых человечеству приспособлений. Я и сама человек сильных страстей, так что отношусь к авантюризму с симпатией и даже с почтением, тем более что подобным людям часто присущ романтический запал.

Но никакие они не космополиты. Я вообще в своей жизни космополитов ещё не встречала. У каждого человека в душе есть любовь и нежность к какому-то кусочку земли, чаще всего к тому, где впервые коснулись травы или камня, асфальта или песка твои босые ноги…

И тут очень важно сделать то, что мы, увы, не всегда вольны сделать для своего реального ребёнка, а вот писатель для своего ребёнка литературного вполне может: выбрать место его рождения. Город, деревню, посёлок. И, конечно, страну. Выбрать, как в сказке, «корешки», а уж «вершки» появятся сами в логически выстроенной судьбе литературного персонажа.

После того как герои моих книг своим рождением, проживанием и посещениями «отметили» разные страны, мне захотелось вернуться в Россию. Вернуться душевно, ментально, чувственно. Даже – климатически. Я захотела, чтобы герой моего будущего романа «Наполеонов обоз» родился в Советском Союзе, в самом сердце задушевной русской природы.

Мой покойный редактор и друг Надежда Кузьминична Холодова, которую я часто горестно и счастливо вспоминаю, когда-то купила странную недостроенную цитадель в селе под Боровском, отстроила её и превратила в настоящее поместье. Я там стала бывать… и совершенно влюбилась в окрестности, в цветную скамеечку, раскрашенную, как штанина клоуна, в разные полосы – красную, синюю, жёлтую; влюбилась в бетонный обломок пионера с горном на пьедестале; в сосновые леса, в огромный пруд, стала присматриваться к тамошним жителям. Иду по лугу, навстречу – старушка.

«Вот, комаров-то нонешним летом нету совсем, – говорит, – и это очень… – и мы одновременно с ней произносим: я – «хорошо!», она – «плохо! Птицам-то нечего есть…»

Я принялась неторопливо, наощупь чутко перебирать небольшие городки и посёлки… Сначала склонялась к Боровску – уж очень мне понравился город с расписанными стенами старых домов, гаражей и рынков, с горбатыми улицами, с мощными белыми стенами старинного монастыря. Но я не торопилась: в этом деле торопиться так же убийственно, как и в любом судьбоносном выборе. Тут надо знака ждать. И мне такой знак был. Пришло мне письмо от читателя.

«Д.И., – писал он, – прочитал в вашем интервью, что вы мечтаете вырастить героев нового романа в маленьком российском городке. Не хотите ли написать о моём родном городе Вязники?» – «Не знаю, – отвечаю, – не слышала о таком». – «А между тем, – пишет он, – это самое сердце России, между Владимиром и Нижним. Помните песню «В городском саду играет духовой оркестр. На скамейке, где сидишь ты, нет свободных мест»? – так вот, это про наш городской сад. Поэт Фатьянов – он родом из Вязников. А это льняная вотчина русских купцов, там все дома купцами построены, один вишнёвый сад чего стоил – на семь вёрст тянулся вдоль берега Клязьмы».

Не знаю, торкнулось ли у меня что-то в сердце, скажи он длину сада в километрах? Но эти «семь вёрст» так и размахнулись, так и покатились над Клязьмой, и закружился городской сад в музыке духового оркестра… И всё было решено!

И началась жадная скопидомская собирательная работа.

Это особенный период: накопление материала. Неважно, сколько и по какой теме ты чего подберёшь и сколько подкопишь. Главное – побольше! Хапай всё, потом приспособишь к делу: не тут, так там, не там, так в другом. Ты не знаешь, пригодится ли тебе художественный музей города Вязники, но в копилку на всякий случай попадает и кража из музея семи картин. На всякий случай ты даже записываешь – сколько ступеней было в лестнице в том самом обаятельном и воспетом в песне городском саду. Ещё бы: ты ведь заранее готовишь там прогулку двух твоих ещё не рождённых героев.