слышала, рассказывали… что были созданы отряды и погибших белогвардейцев собирали, разрубали на куски и топили в Черном озере. Такая страшная… Это чтобы никто не разговаривал, чтобы никто не говорил про это[554].

Рассказчики нередко описывали пытки и расправы с сочувствующими советской власти и их последующее погребение в братских могилах. Например, в селах Армизон, Южно-Дубровное, деревнях Гоглино и Новорямово, Жиряково.

Когда восстание подавили, мужиков наших, прадеда моего Лифантия, братья его — там в братской могиле… Их вилами перекололи… А бабушка Надя — она с Меньшикова, у нее девичья фамилия Меньшикова, это с маминой стороны. Она рассказывала, что сестру в амбаре закрыли, на груди звезду вырезали и на спине. За то, что красных поддерживала[555].

Эта же тема отчетливо звучит у ишимского поэта И. Баранникова в его поэме «Ишимский мятеж 1921 года». Он обращается к истории руководителей повстанческих отрядов Г. Д. Атаманова и П. С. Шевченко, описывает подавление мятежа и призывает не терять память о погибших и их захоронениях:

Где те места захоронений?

О всех ли знает наш народ?

Для других, новых поколений,

Вдруг память о тех днях умрет.

А наша с вами есть забота

Не дать сему произойти,

Хоть и нелегкая работа.

Но, все ж, могилы те найти[556].

Основным лейтмотивом, который и сегодня воспроизводится большинством респондентов в рассказах о временах восстания, стала тема столкновения с насилием и несправедливостью. Подробных описаний жестокости респонденты старались избегать, но при этом постоянно подчеркивали большие масштабы насилия, громадное количество жертв и существование необозначенных захоронений. В интервью часто повторяли, что определить степень потерь у разных участников событий сложно и что жертвами были все.

Так же как и во многих интервью, в местной публицистике и художественных произведениях о Гражданской войне имеет место парадокс: сочетание мыслей о братоубийственном характере противостояния и о внешнем источнике насилия:

В то время происходили дикие вещи — страшная братоубийственная война: направо и налево, как будто траву, «косили» народ[557].

И злоба зрела, зрела, зрела

И вылилась в мятеж она,

Такого натворить успела

Ведь правил балом сатана.

Отец на сына, брат на брата,

Кто коммунар, а кто бандит,

Людская жизнь стала не свята

И тот погиб, и тот убит[558].

Итак, после Гражданской войны молчание о недавних событиях было предопределено рядом внешних факторов, о которых я писала выше. Оно приносило свои плоды, и с течением времени отношения между односельчанами нормализовались. Это отразилось в заключении браков между людьми разного социального статуса, с разным отношением к раскулаченным и сосланным, к событиям становления советской власти в целом. И здесь общая установка на то, что жертвами были все, играла существенную роль. Ведь именно эта всеобщая виктимность, вероятно, и стала своеобразным фоном локального консенсуса и примирения.

ПОВСТАНЦЫ, КУЛАКИ, БАНДИТЫ: ОБРАЗЫ УЧАСТНИКОВ КРЕСТЬЯНСКОГО ВОССТАНИЯ В ОПИСАНИЯХ СОВРЕМЕННЫХ ЖИТЕЛЕЙ ПРИИШИМЬЯ

В предыдущих частях было показано, что современные жители Приишимья в целом воспринимают роль своих предков в событиях восстания как роль жертв трагических обстоятельств. При этом слабая межпоколенческая передача социальной памяти о событиях восстания может быть объяснена как жесткими постреволюционными рамками памяти, страхом репрессий, притеснений, так и тем, что сами члены локальных сообществ также стремились к забвению. Существующее сейчас стремление избегать непосредственных описаний жестоких расправ этого времени, при постоянном подчеркивании громадного количества жертв, является, кажется, одним из основных элементов дошедшей до сего дня социальной памяти местных крестьян. В то же время за последние два десятилетия в историографии, публицистике, краеведении и в именовании монументов произошел отчетливый сдвиг в сторону ухода от советской модели описания событий восстания в сторону поиска более сбалансированной и нейтральной модели. Как же в сложившихся условиях жители Приишимья говорят об участниках Западно-Сибирского восстания?

Почти все респонденты отмечали только две стороны среди участников событий 1918–1920‐х годов — «красные и белые», маркировка «наших» и «врагов» проводилась в привычном позднесоветском идеологическом диапазоне. Но при характеристике «партизан»/«повстанцев»/«кулаков»/ «бандитов» респонденты затруднялись определить их место в истории Гражданской войны (в какие годы происходило восстание, по каким причинам, против кого боролись). При этом практически все респонденты отмечали изменение отношения к кулакам, оценивая их как трудолюбивых крестьян, крепких хозяев, часто оказывающих помощь бедным соседям, безвинно пострадавших.

Ответ: Чехи, белогвардейцы с кулаками это восстание поднимали. Колчак тут был в это время… Потому что были доведенные до отчаяния люди.

Вопрос: Как называли повстанцев?

Ответ: Кулаки, бандитами не называли. Мужик наработался — его в кулаки. Это было[559].

В нарративах разделяются повстанцы и бандиты. Так, в Абатском районе наиболее известны сюжеты о Челноковском восстании и руководителе крестьянского восстания в селе Челноково — Александре Короткове, его «армия» была захвачена в январе 1921 года. К бандитам относят мародеров и тех людей, которым приписываются убийства и издевательства над односельчанами (к примеру, банда Булатова, Шевченко, Никашкина банда). В то же время деятельность «борцов за советскую власть» была мифологизирована, а главные действующие персонажи вошли в пантеон местных революционных героев. Впрочем, в последние годы изменяется оценка деятельности некоторых фигур, занимавших руководящие посты в 1930–1940‐х годах (председатель колхоза, председатель сельсовета), — их авторитет и отношения с односельчанами подвергаются критике.

Нельзя было разделить на группы, красные и белые, там были и просто бандиты, а основная масса — инертные. Кто-то, может, знал что-то, но все это осталось только в семье. Или общие фразы, или глубоко личное и сокрытое <…>. В сознании людей есть: нельзя, нельзя[560].

Проблема состоит в том, что в современном языке не выработались привычные способы называния участников восстания. В советский период присутствовала четкая дихотомия: свои — чужие; красные — белые; кулаки — бедняки; бандиты — коммунары, и поэтому участники восстания маркировались в соответствии с их социально-классовой ролью. Знания о факте восстаний были, но освещались они в СМИ, учебной, научной и художественной литературе с позиции ясной дихотомии.

И про восстание никто ничего не рассказывал. Только из курса школы. В то время не связывала события Гражданской войны и восстания с территорией Армизонского района[561].

Даже в наше время воспринятые стереотипы меняются с трудом, что отражается в определении «наших» и «врагов» как «красных» и «белых». Собственно, повстанцы, как защищавшие свой уклад люди, при этом