бунта»[503]. Основным методом для сбора устных материалов были полуформализованные интервью по заранее составленной программе, при отборе респондентов использовалась «восьмиоконная выборка»[504].

ВОССТАНИЕ В СМИ И КРАЕВЕДЧЕСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ

Важную роль в формировании образов прошлого времен Гражданской войны играют местные печатные СМИ («Тюменская правда», «Знамя Ленина», «Армизонский вестник», «Сельская новь» и др.). Эти издания широко распространены в рассматриваемых районах, и, как правило, темы, поднятые этими газетами, обсуждаются в семье, на работе. В учреждениях культуры и образования (музеях, школах, библиотеках и т. п.) до сих пор составляются тематические папки, в которые собирают подборки статей, исследовательские работы школьников и студентов. Всплески интереса к тем или иным историческим темам, как правило, связаны с юбилейными датами. Анализ тематических папок в центральной библиотеке Армизонского района и Абатском краеведческом музее позволил предположить, что пик публикаций, посвященных событиям конца 1910‐х — начала 1920‐х годов, приходился на годовщины и юбилеи революции 25 октября (7 ноября) 1917 года. Публикации описывали историю Гражданской войны, становления советской власти в крае, различные эпизоды крестьянского восстания и участие земляков в этих событиях. К сожалению, в ходе полевой работы нам оказались доступны только выпуски районных газет второй половины XX — начала XXI века. Тем не менее полученные материалы позволяют сделать некоторые обобщения и выявить изменение идеологического фокуса в освещении крестьянского восстания.

В 1960–1980‐х годах в газетных материалах акцентировался подвиг борцов за советскую власть, в том числе в противодействии кулакам, бандитам и карателям. Статьи, очерки, заметки были написаны местными журналистами, краеведами, очевидцами событий. Особый упор делался на жестокости повстанцев не только по отношению к красноармейцам, коммунистам и комсомольцам, но и к простым жителям, в том числе старикам, женщинам, детям. Повстанцы назывались «белогвардейцами», «бандитами», «кулаками» и «их идеологами» — эсерами, «мародерами». При описании расправ используются эпитеты, обесчеловечивающие инсургентов, — «звероватое (здесь и далее курсив мой. — Н. Л.) кулачье»[505]; «они рыскали, как голодные шакалы, выискивая себе жертвы…»[506]; «…мелкие группы бандитов и одиночки днем отсиживались, как медведи в берлогах…»[507]; «…зверски расправились с арестованными, пустив в ход вилы, пики»[508], «обезумевшие от злости бандиты, как звери набросились, подняв на вилы и копья»[509], «озверевшие мятежники», «после разгрома диким зверем выли и метались»[510]. Борцы за советскую власть, напротив, представали в публикациях как защитники, освободители: «Освободили нас красноармейцы и подарили новую жизнь»[511]; «принимали свою смерть стойко» жертвы бандитского восстания — коммунисты и им сочувствующие, сельские активисты, работники волисполкомов и сельских Советов[512].

Ослабление идеологического контроля в советском обществе произошло благодаря политике гласности, заявленной М. С. Горбачевым во второй половине 1980‐х годов. Постепенно в СМИ произошел пересмотр степени виновности выступавших против советской власти в начале 1920‐х годов, начала корректироваться оценка их роли. Уже вторая половина 1990‐х годов отмечается появлением публикаций, раскрывающих трагизм политики продразверстки, которая разоряла жителей села. Начала меняться риторика, касающаяся крестьянского восстания. В 1996 году появилась публикация, в которой участники продотрядов были охарактеризованы как «…лица свободно болтающиеся, не нашедшие пристанища ни в городе, ни в деревне, но зато хорошо запомнившие революционные лозунги», а продразверстка оценивалась как политика «разорения сибирского крестьянства»[513]. Житель Абатского района, бывший учитель истории, в 1996 году писал: «По-разному трактовали это событие. Многие крестьяне в 1921 году поняли, что идет настоящий грабеж… Всего по Челноковской волости в восстании принимали участие более 100 семей. Были участники и из других волостей»[514]. Он писал об участниках восстания и членах их семей, которые были вынуждены бежать и скрываться: «Многих участников восстания боязнь заставила навсегда покинуть родные места. Они уходили, уезжали, скрывались, хотя вины на совести многих не было»[515].

В 1997 году в газете «Тюменская правда» вышла серия статей советника юстиции В. Лисова, в которых он дискутировал с участниками Всероссийской научной конференции «История крестьянства Урала и Сибири в годы гражданской войны»[516]. Он доказывал, что необоснованную жестокость проявляли обе стороны восстания: «Хотя и говорят, что „мертвые сраму не имут“, но мертвых надо защищать, даже ради чести и достоинства их детей и внуков, для которых далеко не безразлично, кем были их отцы и деды — бандитами или поборниками за крестьянскую долю, по существу ставшими без вины виноватыми»[517].

В краеведческой литературе также заметно влияние юбилейных дат. Так, к 80-летнему и 90-летнему юбилеям Абатского района были изданы обзоры наиболее важных событий в истории края, связанных в том числе с Гражданской войной и крестьянским восстанием. Авторы-составители книг А. С. Везель (2008), А. А. Денисова (2005), Л. А. Александрович (2014) обобщили архивные материалы, музейные документы, воспоминания старожилов[518]. В Армизонском районе писатель и поэт Ю. А. Баранов, работавший ранее директором Южно-Дубровинской школы, издал за свой счет книги (2013, 2014, 2016). В основе его работы — художественная обработка реальных фактов из жизни земляков, рассказов очевидцев событий 1920‐х годов[519].

В краеведческом издании, подготовленном А. А. Денисовой, о восстании пишется очень кратко и с односторонних позиций: «Только за первый месяц восстания тюменские большевики потеряли около 2000 человек — погибли почти все продработники и милиционеры, попавшие в руки восставших. Арестованных били нагайками, кололи штыками, морозили и опускали в прорубь. Жестокость восставших вызывала ответную ярость при подавлении восстания»[520]. В книге А. Везель события 1921 года освещаются также с привычных для советского времени позиций: бандиты и богачи-кулаки расправлялись с красноармейцами, коммунистами, комсомольцами, расправы были жестокими — «обоз был обстрелян, и над комсомольцами учинена расправа, им, живым, распороли штыками живот и насыпали зерно»; мятежники опустошали закрома, крестьяне с тревогой смотрели на их бесчинства; после подавления основных сил восставших участники восстания укрылись и превратились в бандитские шайки, банды[521]. В характеристике трагических действий по изыманию зерна в ходе продразверстки, возможно, допускается инверсия, дискредитирующая восставших: «Мятежники опустошали закрома. Крестьяне с тревогой и страхом смотрели на их бесчинства. Кто-кто, а уж они понимали, что предстоящий сев будет трудным, ведь у них брали не только семенное зерно, но и лошадей, весь металлический инвентарь, который их же силой заставляли перековывать на пики и сабли. Но молодая советская власть сумела подавить восстание с помощью регулярных частей Красной Армии»[522].

Но спустя шесть лет, в 2014 году, Л. А. Александрович в юбилейном издании к 90-летию Абатского района по-другому показывает исторический контекст восстания. Ссылаясь на документы, автор демонстрирует, как неорганизованное движение крестьян против продразверстки принимало форму вооруженного восстания, которое отличалось невиданной жестокостью как со стороны повстанцев, так и со стороны красноармейцев и