краем глаза на спидометр: так и есть – всего 125 кэмэ в час. Ахмед недвусмысленно подгонял и подталкивал медленно едущую колымагу, крутил пальцем у виска, вытягивал ладонь вперёд, потом сжимал её в кулак и костяшками пальцев стучал по своей голове, показывая тем самым, что впереди едет ненормальный. «Ненормальный», видимо, выжимая из своего авто весь его потенциал, делал последнее усилие, и наш ряд медленно сдвигался вперёд по отношению к попутному соседнему. Ахмед нырял влево в образовавшееся на короткое время пространство и, поравнявшись с недавно подгоняемым им автомобилем, опять гудел и крутил пальцем у виска. На что «медленный» водитель, как бы извиняясь, кидал густой карий взор себе за спину – в салон, где гурьбой расположилось шестеро таких же кареглазых ребятишек. На переднем сиденье рядом с папашей сидела совершенно невозмутимая женщина с накинутой на голову чадрой, скорее всего – его жена. Она только мерно покачивалась в такт блуждающему из стороны в сторону автомобилю, мчащемуся по направлению к пока ещё невидимой Александрии.

В Александрийский порт въезжали мы в полночь. У борта нашего временного обиталища – небольшого грузового парохода с языческим именем «Тор» – нас встречал капитан.

– Поздненько, поздненько, господа туристы. Завтра утром, – он посмотрел на часы, – какое завтра? – уже сегодня у нас перешвартовка и выгрузка.

– А где погрузка? – поинтересовался старпом.

– Дают порт Кавала на севере Греции.

– Значит, пойдём в балласте, – в некотором раздумье констатировал старпом, вынул из кармана флакончик с египетским концентратом духов, открыл пробку и дал понюхать капитану.

– Что за гадость? – спросил он.

– «Привет от Нефертити» называется.

Надо отдельно сказать, что все склянки с духами, которые мы скупили на фабрике парфюмов в Каире, благополучно доехали до наших европейских квартир и домов, но запах из них довольно быстро улетучивался, и тех букетов, которыми мы наслаждались, будучи в Египте, не было и в помине. Единственным исключением оказались духи боцмана. Стойкий можжевеловый запах не выходил из них ни на йоту и даже, казалось, усилился от времени. Он с успехом применял их у себя в русской бане: три капли на черпак горячей воды и – на каменку. Дух стоял! – неделю не выходил.

– Как поддам черпачок, – уже потом поделится боцман впечатлениями, – так будто по уши в Египет погружаюсь.

Матрос-полковник

Звали его Володей, но это имя начисто заслонилось прозвищем Полковник. И имя стали забывать. Спроси сейчас любого, кто знал Полковника, вряд ли и скажут, какое у него настоящее имя и фамилия. Работал Полковник матросом на судне «Океанограф», бывшем немецком логгере водоизмещением в 400 тонн. Это было самое маленькое, старое и не очень благоустроенное судно класса СРТ[25], переделанное в своё время под научные нужды. На фоне двух новых красавцев-лайнеров, входящих тогда в сформированную «флотилию» одного из старейших научно-исследовательских институтов Ленинграда, оно выглядело весьма убого. При появлении этих больших «свежих» судов, построенных на верфях Восточной Германии, «Океанограф» превратился как бы в место ссылки. Отбор кандидатов на «ссылку» происходил по неведомым никому схемам: туда мог попасть и ведущий специалист по океанологии еврейской национальности, и русский матрос по прозвищу Полковник, замеченный где-то по пьяному делу. Назвать его настоящим пьяницей трудно. Но волевое пристрастие к спиртному имел немалое. Кто тогда не пил! Да и сейчас – тоже.

В число «ссыльных» попал и я. Не знаю, за какие грехи мне предложили «Океанограф»? Водки я почти не употреблял, устава морской службы не нарушал, языком много не болтал. Видимой причины для увольнения не было, но избавиться от меня почему-то хотели. Возможно, кто-то заметил во мне не совсем пролетарское поведение при моём абсолютно пролетарском происхождении. Но как бы там ни было, мне предлагали место, несоответствующее моему первоначальному статусу, понижая по всем статьям, то есть переводили с большого комфортабельного судна, на котором я занимал самую интеллигентную среди рядового состава должность электрика, на старый валкий пароход в роль «маслопупа». Так называли моряки промеж себя грязную «вонючую» должность моториста. Ожидая от меня заранее предсказуемую реакцию, начальник отдела кадров уже заготовил моё личное дело в надежде оставить там стандартную запись «уволен по собственному желанию». Моя реакция вызвала у него удивление и досаду, поскольку на его предложение я отреагировал, как сейчас любят выражаться, неадекватно. Дело в том, что маленький старый «Океанограф» я отождествлял с пиратской шхуной времён Фрэнсиса Дрейка, а непопулярное сейчас и почти ругательное слово романтика сидело гвоздём в моей голове.

Это было подарком судьбы, знамением – ласковым и добрым прикосновением Фортуны. Я почти взвыл от восторга, что привело в тяжёлое замешательство начальника, но он был просто вынужден исполнить своё столь лестное для меня и теперь уже невыгодное для него предложение.

Итак, я оказался на маленьком, с виду неказистом пароходике, построенном в далёком даже для тех времён 1952 году. Мне отвели место в носовом четырёхместном кубрике, где проживал инженер-гидролог Никанорыч, радионавигатор Олег и сам Полковник. С Полковником я оказался в одном коечном секторе: его койка была внизу, моя вверху – почти под самым подволоком.[26] Преимущества этого столь узкого пространства я смог оценить только в хорошую штормовую погоду.

А пока мы стояли у причалов Канонерского судоремонтного завода, завершая текущий ремонт судна. Я наслаждался своим новым ковчегом. Всё было для меня своим и как бы давно знакомым: и судовые специфические запахи, и узкие крутые межпалубные трапы, и внутренние вибрации работающих механизмов, и композиция жилых и служебных помещений. Их отделка и своеобразный уют создавали некую резонансную гармонию с вибрирующей от рвения к странствиям душой. Этот старый, изношенный, но ещё крепкий пароход был носителем романтики, лоцманом стихий, летящей кометой для непосед и скитальцев. Складывалось впечатление, что я, наконец-то, попал на накатанные рельсы судьбы, с которых давно съехал, а, может быть, никогда на них и не вставал.

Предрейсовое время, помимо основной работы, заполнялось обязательными посиделками в свободные часы, которые приходились, в основном, на выходные дни и вечерний тайм-аут, когда заканчивались заводские ремработы. В это отведённое Богом время люди отдыхали от трудов праведных и, в основном, физических и переходили к трудам умственного порядка – спорили о смысле жизни, о роли замужних и незамужних женщин в мире, о глобальной политике, о новейшей истории, о последних палеонтологических находках. Поскольку в экипаже присутствовала научная братия, планка обсуждаемых тем иногда приподнималась так высоко, что Полковник явно не дотягивался до неё и начинал нести такую ахинею, что его почти сразу же понижали до старшего лейтенанта.