Между мной и глухо клокочущей толпой находилась Сашка, в белой рубашке с короткими рукавами и тугих серых джинсах. В руке она держала осколок зеркала, доподлинно принявший вид мачете. С кончика произвольного оружия громко капала кровь, разметавшаяся и на рубашке, и на ее лице. На кое-ком из отпрянувшей публики имелась отчетливая надпись «здесь была она».

— Уходи! — завопил кто-то из толпы. — И забери его с собой, пока мы его не убили!

Толпа виделась как одно лицо. Оно рычало, скалилось и готовилось приблизиться опять.

Сашка ухватила меня за руку и нечеловеческим рывком поставила на ноги, острое плечо ее поймало мою голову, что отказывалась держаться на собственной шее.

Мы засеменили к выходу, нас провожали глухим рыком и попытками наказать, но зловещий осколок в руке моей женщины сдерживал чужую отвагу.

Когда за нами захлопывалась дверь, краем опухшего глаза я приметил Юру. На нем не проступило ни царапины, он улыбался нам вслед большой улыбкой, архитектуру которой мне очень хотелось нарушить.

Мы стремительно пересекли лестничную клетку. Двери собственной квартиры распахнулись под напором наших тел, и Сашка впихнула меня внутрь, одномоментно вдавив дверное полотно обратно в раму и возмутив спокойствие спящих замков. Что-то объемное размазалось о дерево с той стороны, кто-то старательно поскребся, кто-то прошипел в замочную скважину.

Затем все стихло.

Стул виделся стеклянным: в нем великолепный зад Боли, сокрытый в иллюзорные ниточки стрингов, казался неописуемых размеров, он заполнил всю отменную обтекаемость формы стула. От подобных видов нелегко было оторваться, я млел и терял разум. В унисон чаровал коварный изгиб крестца, который горделиво вел фешенебельную спину, чью позвоночную розу фантасты-ботаники вырастили исключительно для поцелуев. А вездесущий глаз моргал время от времени, подглядывая за мной.

Она хищно улыбалась, глядя на меня профилем, она постоянно курила, а я старался прятаться за ее спину, так как оказался восхищен этой розой. Боль звала меня к себе, но я не шел, избрав такую тактику общения с ней, хотя получалось это далеко не всегда. Кроме нас в комнате, по-прежнему салфеточно-белой и невозможно чистой, находилась Тень, все в тех же непривычных для меня очках. Она спала на висящей в воздухе кровати.

Время таким образом умирало уже большое количество часов. Сколько, точно сказать мог только не я, так как для меня сожительство с Болью сказалось полным умерщвлением времени внутри моего личностного пространства. Казалось, исчезло прошлое, казалось, не нужно будущее, перед глазами мерно покачивалось на волнах безделья ласковое настоящее. При этом я с маниакальной скрупулезностью помнил все, что связывало меня с хозяйкой той, которая мирно спала за моей спиной, и все, что связывало меня с ней самой.

— Вспомни, — звучал в четырех стенах глубокий и удивительно молодой голос Боли, — ты хотел куда-то уйти от меня? Куда-то тебе было очень-очень нужно. Кажется, на работу? — Смешок вздрагивал в ее больших губах.

— Работа? — Мое лицо, казалось, ничего не выражало. Сейчас я с трудом припоминал, что обозначает этот термин. Я не знал, ждет ли кто меня за этими стенами, все будто растворилось в их вкрадчивом скипидаре. Думалось, что у меня есть только эти стены и только Она.

«...будь директором там, и я буду работать…»

— Помнишь, ты еще спрашивал про дверь отсюда? — смертельно улыбалась роскошная из роскошных. — А ведь я могу показать их тебе, чтобы ты ушел туда, куда хотел. Если получится, конечно.

— А есть ли она — дверь? — сомневался я, искавший ее везде и в итоге поисков даже набредший на отца Мануа, что жил несколько стен отсюда — за попытку проникновения в голову Кваазена. — Дверь в полном смысле этого слова… — Не то чтобы я хотел уйти, но знать, где выход — на всякий случай, — казалось мне важным.

«…эти местности полны кроватного скрипа, и ни разу не слышал я скрипа двери...»

— Дверь есть всегда, — столь сладко курила Боль, что мне хотелось курить тоже или по крайней мере быть ее сигаретой. — Нет ничего такого в этом мире, что не имело бы дверь.

«…а отличил бы, услышав?..»

— Ты расскажешь, где она?.. — недоверчиво фыркнул я.

«...конечно, ведь это напрочь разная музыка…»

— Я не могу, — притворно вздохнула ведьма. — Мне запрещено, но кто-то тоже знает, и ему никто ничего не запрещал, любовь моя.

— И кто же это?..

«...»

— Твои прыжки, дарлинг, — отвлеклась демоническая женщина, пуская точно живые струи дыма в потолок. — Твои прыжки. — Я сразу забыл, о чем только что хотел спросить. — Расскажи мне о них, ведь это все не просто так?

— Просто так, — со скучающим видом ответил я. — Потому что мне пресно. — Я знал, что расспрашивать ее бесполезно: в лучшем случае она уснет, в худшем — будет издеваться.

— Каждый кузнец своего скучно, — шелковым тоном продолжала Боль. — И господин своего весело. Все меняет ракурс, мой дорогой мальчик. Ощути хотя бы контраст природы и этих залежей асфальта. — Она кивнула куда-то себе за спину, в сторону, за которой должна была скрываться старая городская реальность. — Подумай, глядя на, допустим, лес, что манит тебя с обочины, посмотри на деревья, к примеру, и удивись. Они производят кислород, которым дышит маленькая планета, они дают жизнь всему, что способно реагировать… — Она переложила упор тела с левого плеча на правое. От этой игры позвоночный цветок осуществил хищное натяжение материи спины, в очередной раз гениально изменив полотно. — Посмотри на них внимательно, на их великолепный, но странный вид. Это ли не природная алхимия, пронизанная электрическими импульсами мистики, что генерирует живительные процессы в мире? Если разобраться, в нем полно толкиенизмов… — Спинной глаз ее вытаращился на меня.

«...и все мы в каком-то смысле хоббиты, а в каком-то — эльфы...»

— Может, мой ракурс открывается с высоты птичьего полета, — с непроницаемым лицом произнес я, — а снизу я вижу черно-белые тона… — И вдруг обнаружил, что голый, хотя секунду назад на мне были белая рубашка и черные трусы. — А вообще мне больше нравится другой ракурс… — Я имел в виду ее спину, и она знала, что я имел в виду.

— Проигнорирую этот перл, — поморщилась Боль, и у нее это чертовски красочно получилось. — Жизнь нужно наполнять мистикой, мой глупый друг, потому что ужасно то, что одинаково. Вся наша жизнь — обои, которые нужно регулярно менять, при смене декораций происходит насыщение мозга серотонином, и жизнь кажется полноцветной. Делать что-то — так наотмашь, отдыхать — так по полной, чтобы дрожал пол и не мешал дождь. Ежесекундная занятость — вот что вычищает мозги от максималистской ереси, тогда ты здоров.

«...бег по жизни, а не конвульсии...»

— Может быть, — зевнул я, становясь на колени и начиная медленно к ней подползать. — Ответь тогда, зачем было вычищать мне разум, чтобы сейчас рассказывать о неведомой мне красоте?