class="p">Зельц со страхом отвернулся от Мустермана, потеряв всякое желание сопротивляться.

Фрике быстро погнал машину по знакомым улицам, не останавливаясь на светофорах. Боковые стекла автомобиля были грязными, и город показался Зельцу еще мрачнее, чем обычно. Разбитые тротуары, асфальт в ямах, закопченные, разрушенные дома. Прохожих почти не было, словно все разбежались или вымерли от холеры. Наконец, показалось знакомое серое здание с орлом над воротами.

Мюллер сидел у себя за столом. Одной рукой он держал телефонную трубку, другой что-то быстро записывал на листке бумаге.

– Пусть так, – сказал он нервно в трубку. – Но только помните – это последний раз. Самый последний, слышите! Подготовьте приказ и пришлите мне, я проверю. Исполнять!

Он повесил трубку и поднял глаза на Зельца. Зельц испуганно заморгал, Фрике и Мустерман встали по стойке «смирно».

– Что это такое?! – заорал Мюллер. Толстые щеки начальника тайной государственной полиции нервно затряслись, гневно блеснули очки в золотой оправе. – Сколько можно уже ждать?! Вы что, к девочке на танцульки собирались или к шефу секретной службы? Почему так долго, я спрашиваю? Я ясно заявил вам, что вы должны приехать быстро, как только можно, и даже еще быстрее. И что?! Почему я должен вас ждать по полчаса? У меня здесь генералы ждут часами, а вы позволяете себе опаздывать?!

– Задержанный оказал сопротивление, – отчитался Мустерман. – Пришлось применить меры, которые нас задержали.

– Сопротивление? – Мюллер подозрительно окинул взглядом худощавую фигуру Зельца. – Он что вас, бил, что ли?

– Нет, словесно.

– Ах, словесно! – саркастически ухмыльнулся Мюллер. – Это серьезно, да. Только, доннерветтер11, это не повод заставлять меня ждать, понятно?!

– Прошу прощения, – сказал Зельц.

– Вы, двое, валите отсюда, – грубо сказал Мюллер гестаповцам. – И чтобы я вас больше не видел. Еще раз так провозитесь – отправлю на фронт в штрафной батальон. Пшли отсюда!

Фрике и Мустерман исчезли.

– Ну а теперь ты! – заорал Мюллер на Зельца. – Какого черта я должен тебя ждать? Что это за вид?! Тоже на фронт захотел? Я могу устроить!

– Прошу прощения, – пробормотал Зельц. – Виноват.

«Кажется, не провал, – подумал он. – При провале он бы был вежливым. Сукин сын».

– А это что такое? – заорал Мюллер еще громче, потрясая в воздухе пачкой листов.

– Не могу знать, – ответил Зельц.

– Вчерашняя стенограмма! Та самая стенограмма, которую ты подготовил для партийной канцелярии. Ты что себе позволяешь? Ты большевик? Только большевик может так писать про гестапо! Только жидовская морда без страха и совести может себе позволить такую клевету!

– Но это фюрер…

– При чем тут фюрер! – вскочил Мюллер. – Причем тут, сраная свинья, фюрер, я тебя спрашиваю?! На, читай вслух! – он бросил Зельцу пачку листов и снова сел в кресло.

– «Страница шесть. …вонючие хорьки. Ибо какой человек даже с самым минимальным понятием о чести и совести согласен посвятить свою жизнь тому, чтобы помогать всяким темным типам избежать правосудия? Если во времена средневековья актеров хоронили в выгребных ямах, то сейчас этой участи заслуживают именно юристы».

– Дальше, – крикнул Мюллер.

– «Страница семь. …зачем нам нужна художественная литература. Искусство должно вести и воспитывать. А такие виды искусств как балет или опера поставляют к тому же первоклассных шлюх вроде Маты Хари. Но зачем нам нужны эти мерзкие обрюзгшие «инженеры человеческих душ»? Какого пресыщенного гомосека может привлечь жирная задница председателя союза писателей?»

– Дальше, – крикнул Мюллер

– «Единственная достойная работа для мужчины – это солдатский труд. Чингисхан правильно заметил, что самое лучшее, что может случиться с мужчиной – это убить врага, забрать его жену, имущество, заставить вопить его слуг и радостно, с чувством выполненного долга вернуться домой. Сражения, и только сражения сделали из ариев сверхлюдей! Все остальные профессии – художники, даже врачи – придумали трусливые сволочи, не знающие, куда бы им спрятаться от фронта. Посмотрите на толстожопого Мюллера – сразу видно, что этот дармоед готов перебить хоть половину Германии, лишь бы самому не отправиться под русские пули».

– Вот! – заорал Мюллер, вскакивая. – Вот оно! И это читает уже весь Абвер, вся армия, все Люфтваффе, весь военно-морской флот, и потешается! "Толстожопый трус Мюллер – начальник дармоедов". Фюрер не мог такого произнести!

– Но фюрер велел записывать все дословно…

– Никаких "но"! Я требую от тебя извинений! И не только я, все гестапо!

– Прошу прощения, я не хотел вас обидеть!

– Зачем было публиковать эту записку, я тебя спрашиваю? Хочешь свести со мной счеты? Выставить меня неизвестно кем, я тебя спрашиваю? Какая тебе разница, какого размера моя задница? Подумай лучше о своей, дохляк! Еще одна такая записка – и твоя задница пострадает очень серьезно. В следующий раз ее сожгут вместе с твоим домом и со всеми твоими докладными записками. Я требую, чтобы до публикации мы, гестапо, имели право цензурировать стенограммы. То, что позволено Юпитеру, не дозволено быку. Понятно?

– Я должен буду получить разрешение от шефа.

– Да делай что хочешь, мне плевать! Если надо – приходи сюда вместе с партайгеноссе Борманом, да хоть со всей вашей идиотской канцелярией. И поскорее!

– Я постараюсь.

– Что?! – возмущенно заорал снова Мюллер. – Ты вообще понимаешь, с кем ты говоришь?! Ты поставил под удар всю нашу службу! Это не может тебе сойти просто так с рук! Концлагерь по тебе плачет! Пшел отсюда!

– Слушаюсь.

Зельц крикнул на прощание "Хайль Гитлер" и вышел из кабинета. В душе у него играл "Zum Geburtstag viel Glück", и он не чуял под собой ног от радости.

Пронесло, думал Зельц, направляясь в буфет. Я жив. Я жив. Я жив.

Потом он долго пил пиво в буфете, потом в трамвае, пугая бормотанием под нос каких-то бабок в серых платках, затем продолжил пить дома. Не разуваясь, он завалился на диван с бутылкой пива и щелкнул бюстик Гитлера по носу.

– Ваше здоровье, мой фюрер, – сказал он. – Мне сегодня безумно, просто безумно повезло. Я просто остался жив. Не правда ли, это странно?

Бюстик не ответил.

– Удивительно, – произнес Зельц, – но вот вы, чудовище, сумасшедший, символ зла и ненависти к человечеству, все такое прочее. А вдруг вот вам на днях стало интересно, кто же я такой. И знаете, что забавно, мой фюрер. Никому, никому на целом свете не интересно, как я живу: ни моему начальству, ни моим сослуживцам, ни русским шпионам, а вам вдруг интересно. Странно, правда? – Зельц подмигнул бюстику.

Кажется, бюстик готов был подмигнуть в ответ, но в последний момент сдержался.

– И мне даже показалось, дорогой фюрер, что вы мне сочувствуете. Почему? Я вас не понимаю. Это вы так пытаетесь обезопасить себя? Вы