Последняя вспышка, и на миг воцарился такой полный мрак, который следует за тем, как гаснет мощный свет, а глаза еще не могут приспособиться к слабому мерцанию углей в камине. Потом все кончилось... кончилось в реальности, но осталось в памяти, которую не сотрет никакое время, потому что за эти несколько секунд, когда все были слепы, я почувствовал присутствие какой-то мягкой, излучающей тепло фигуры, склонившейся надо мной, в своей быстроте подобной вспышке молнии. Мягкие губы покоились на моих лишь одну секунду, за которую я понял, что страсть, которую они излучали, была невероятно сильной. Рука слегка коснулась моей и оставалась на ней, и через это прикосновение промчался стремительный поток невыраженной и невыразимой симпатии, которую высвободило потухшее пламя.

Четыре или пять секунд, пока мы все молчали в красном отсвете огня в камине, каждый ждал, когда заговорит кто-то другой, и тут поднялась Муся и предложила зажечь еще свечи и выпить вина за здоровье. Все кончилось, чары рухнули, когда загорелись новые свечи. Были выпиты прощальные тосты, и, с трудом забираясь в шубы и зимние суконные боты, мы собрались у порога для прощания. Я какое-то время стоял отдельно с Мусей. Этот вечер был скорее эмоциональной интерлюдией, то есть кульминацией всевозможных нагрузок. Во все время нашей дружбы существовало более сильное чувство – даже большее, чем я осознавал, но обстоятельства никогда не позволяли нам развить его.

Наконец мы неохотно попрощались друг с другом и побрели по белой замерзшей улице, под холодным и ясным светом полной луны, которая превращала ночь в день. На удалении слышались звуки нескольких выстрелов, возможно произведенных шумными казаками в какую-то бродячую собаку, – и уже больше не было Рождественской ночи 1919 г., и мы вспомнили, что Новочеркасск, столица донских казаков, находится под угрозой захвата.

Следующий день я провел, занимаясь последними приготовлениями к погрузке резервов имевшихся запасных частей, потом надо было перевести железнодорожные платформы с запасных путей на основной. Я также раздал все обмундирование и медикаменты тем частям, с которыми смог связаться, когда они отступали через Новочеркасск, и обратился к русским с призывом очистить свои склады от всего, что нельзя было эвакуировать. А затем начал готовиться к собственной вечеринке, назначенной на 27-е.

Все прошло неплохо, благодаря усилиям оркестра командующего армией, который он мне одолжил. Пришел весь старый состав, и мне редко доводилось видеть Алекса более возбужденным. Он все пытался подраться с капельмейстером, и Норманн Лак вылетел спиной через окно и упал в снежный сугроб. Симпатичная сестра Светланы Муравьевой Ирина закормила своего французского бульдога шоколадом до такой степени, что тому стало плохо, а генерал Янов, несмотря на мольбы уехать домой из-за головной боли – чему никто не поверил, – танцевал лезгинку с такой энергией, что рухнул на спину и не мог встать.

Мы закончили пением Auld Lang Syne (шотландская песня «Доброе старое время» на слова Роберта Бернса, исполняемая в конце праздничного события. – Примеч. пер.), и, когда мы скрестили руки, я почувствовал, что быстро приближаются последние часы нашего пребывания в Новочеркасске, и этот вечер в самом деле стал концом моей связи с казаками, которым я стал так предан.

К этому времени железные дороги находились в хаотическом состоянии, и каждый поезд был сверх всякой меры перегружен беженцами, многие из которых оставались крепкими, годными к военной службе людьми. На некоторых поездах, медленно двигавшихся через сортировочные станции, среди пассажиров было больше солдат, чем беженцев, набившихся вплотную и внутри, и снаружи, люди цеплялись за крыши и буфера, висели из окон. Было много пьяных, набравшихся от безнадежности ситуации. Поезда эти часто принадлежали полкам, и войска часто жили за счет населения, реквизируя больше, чем нуждались на самом деле, и распродавая излишек. У одного полка было 200 вагонов, резервированных только для багажа, а в это время станции кишели беженцами, преимущественно женщинами и детьми, часто больными и голодными, из последних сил стремящимися на юг. Воинские части нередко были перемешаны, и почти у каждого полка были поезда, блокировавшие основную трассу. Их больные и раненые были, однако, в жалком состоянии, и во многих госпиталях уже не было лекарств, медсестер и врачей, а голодающие, заразные пациенты бродили вокруг в поисках пищи. Крайне необходимая кавалерия была окончательно измотана, а разорванные коммуникации и отсутствие дисциплины делали штабную работу невозможной.

Пока мы с трудом справлялись с собственной эвакуацией, с юго-запада дошел слух, что штаб миссии эвакуировался из Таганрога. Я не мог поверить этому, потому что меня бы об этом известили, и всего лишь несколько дней назад я получил приказ ни в коем случае не переносить место дислокации, не сообщив об этой в миссию. Этот приказ, как я впоследствии узнал, привел к паническому отъезду на юг других групп связи, которые отступали вместе с армиями и более или менее прекратили функционировать.

Моя главная тревога была связана с Холменом, который, как я знал, не вернулся в Таганрог. Эвакуация из этого района во время его отсутствия наверняка не только помешала бы его планам, но и оставила бы его в неведении о происходящем у него в тылу. С другой стороны, я чувствовал, что, если бы это было правдой, я бы тогда был целиком предоставлен самому себе и мог предпринимать любые действия, которые сочту необходимыми, чтобы вывезти мой персонал и запасы и провести переформирование к югу от Дона, как только штаб Сидорина там обоснуется.

На самом деле я ничего больше не слышал о штабе миссии около двух недель, а к этому времени он расположился в Екатеринодаре, куда Деникин перевел свой штаб, но с приближением русского Рождества стало очевидно, что у любого из нас будет мало шансов на то, чтобы провести его в Новочеркасске; и в ночь на 2 января, получив вечернее сообщении из штаба, я решил, что все оставшиеся из моих людей должны уезжать на следующий день.

За ужином я предупредил офицеров, и на протяжении всей ночи оставшееся личное снаряжение и запасы имущества, кроме легких дорожных вещей, что придерживали при себе последние из нас, перевозились на санях и подводах до вагонов миссии, стоявших на запасных путях, и при этом кучерам приходилось пробиваться через толпы народа, устремившегося из города, через все эти маленькие транспортные средства и ручные тележки, на которых крестьяне увозили свой личный скарб.

На запасных путях царил хаос. Выставленные вдоль пути охранники согревали руки растиранием и притопывали ногами на морозном снегу, а люди с аншпугами возились на стрелочных переводах, и в воздухе стоял звон ударов металла о металл. Локомотив вздохнул, залязгал, и поезд рывками сдвинулся с места, провожаемый завистливыми взглядами тех, для кого на нем не нашлось места, медленно пробираясь через заполненную людьми станцию и дворы – некая змея из вагонов, тянущаяся за перегруженным паровозом. Изредка мимо проходил по открытой трассе какой-нибудь большой поезд, возможно генеральский, с окнами, матовыми от мороза, либо санитарный поезд с красными крестами, различаемыми на боках.

Начались обязанности Лака по организации поездов, и на следующее утро, с морозным инеем, сверкающим на деревьях по широкой улице в центре города, я отправил курьера обойти оставшиеся русские семьи с лаконичным предписанием быть готовыми к посадке на станции в 5 часов дня. Всех их предупредили о том, чтобы они были готовы к отъезду с вещами в течение шести часов, так что, давая им восемь часов, я еще и дарил щедрый резерв. Сейчас офицерам не оставалось ничего иного, как помогать группам, к которым они были приставлены, и беженцы были очень рады, что оказалось так много народу, о них заботящегося.