С приближением Рождества холод усиливался, а облака почернели как сажа, и снег падал все чаще. Солнце было похоже на холодный апельсин, повисший над сизо-серыми снегами, а на севере виднелась дымка в том месте, где расходился буран, но, хотя улицы содержались в неплохой чистоте, тротуары были завалены сугробами. Тревогу усиливали слухи о том, что буденновская кавалерия прорвалась в районе Валуек, угрожая и Донской, и Добровольческой армиям, но, насколько я знал, Сидорин и его штаб хранили каменное молчание по поводу этой новости.

К этому времени во мне стала расти уверенность, что многие члены Верховного командования всерьез обсуждали свое разъединение с Белой армией, и отсутствие новостей из штаба миссии укрепляло меня в мысли, что я вот-вот окажусь в трудной ситуации.

Тем не менее мои нечеткие планы выполнялись, персонал был оповещен, а покрытые снегом железнодорожные вагоны на запасных путях проверялись (не украли ли их за это время), и мы были готовы к вечеринке у Смагиных.

Там был генерал Павлов, которого я встречал раньше, Светлана Муравьева со своей балалайкой и Елена Рутченко – ее муж только что умер от тифа, поэтому она была грустной и печальной в черной траурной одежде. Она пренебрегла строгим для русских вдов правилом, так рано показавшись на людях, но посчитала это своей обязанностью.

– Сейчас не время для правил, – настаивала она. – И я знаю, мой муж хотел бы этого.

Муся вышла встретить меня, вся светясь от радости. Она явно была воодушевлена идеей организовать эту особую вечеринку, и, поскольку она стояла и улыбалась, я должен был вести себя как русский и поцеловал ее руки.

Закончились первые приветствия. Дики получил строгий выговор от Алекса за то, что не пришел в своей юбке, мы устремились в столовую и уселись за ужин, сопровождаемый провозглашением бесчисленных тостов; потом, охваченные напряженным ожиданием, мы перешли в гостиную, в которую нас до сих пор не допускали. Там на столе в мигающем свете свечей, искрясь на инее из мишуры и снегу из хлопка, которым она была украшена, стояла настоящая рождественская елка. А к ее ветвям розовыми ленточками были привязаны подарки для всех нас. Мне от Муси достался миниатюрный белый коврик из медвежьей шкуры, а от Алекса там лежала бутылка водки с кружкой, на которой были выгравированы его инициалы. Я был настолько тронут этим жестом, что смог лишь молча сидеть рядом с Мусей и бормотать свои недостаточные для этого случая благодарности.

К этому времени я уже был к ней неравнодушен – если только можно было влюбляться в тех условиях, в каких мы жили. Мы были преданы одному делу, и я бы позволил себе больше по отношению к ней, если бы не был всегда так безумно занят или если бы мной не руководило чувство лояльности к ее мужу.

Это были очень необычные отношения, и до того времени, когда я стал оглядываться назад, я никогда не догадывался, как мы были близки. Буквально до этой рождественской вечеринки я никогда по-настоящему не уделял ей особенно много внимания, потому что был чересчур занят работой, чтобы замечать ее как женщину. Мои прошлые встречи с ней всегда становились чудесным средством для снятия напряжения, но этот вечер вдруг очень сблизил нас.

После того как Павлов ушел, чтобы принять командование кавалерийским отрядом, которому было суждено оборонять Новочеркасск, Алекс, сидя рядом с Еленой, которой он просто восторгался, начал рассказывать нам истории о том, как он был офицером уланского гвардейского полка ее императорского величества. Он был очень привязан к страдавшему гемофилией царевичу и по долгу службы сопровождал его. При мальчике всегда был солдат либо матрос, чтобы он не упал или не поранился, что могло привести к кровотечению и смерти; но все, как офицеры, так и солдаты, всегда были настороже, обеспечивая ему безопасность. Он также близко знал императорскую семью и ездил на вечеринки с четырьмя великими княжнами.

Пришло время воспоминаний, и я, к своему удивлению, обнаружил, что Муся ходила в школу в Истберне, где играла в травяной хоккей на площадке по соседству с моей собственной школой, и она вспомнила, как мы перебивали мяч на их площадку, чтобы получить возможность поговорить с ними. Светлана, чей отец был советником в российском посольстве в Мадриде, тихо сидела на диванных подушках, подбирая несколько аккордов на своей балалайке и напевая отрывки из русских песен мягким контральто. Вместе с матерью и сестрой Ириной она провела несколько недель в большевистской тюрьме в Киеве в качестве заложницы, пока их не спасли деникинские войска. Дом Елены Рутченко в Ровеньках во время предыдущей оккупации был конфискован местными комиссарами для штаба, и они с мужем были вынуждены развлекать сборище жестоких недоучек, которые разрушили их дом и унизили их, заставив прислуживать себе. Казалось, каждый перенес какую-то огромную личную трагедию, и, за исключением британцев, все, похоже, потеряли близких родственников в этой ужасной катастрофе, охватившей Россию.

Что за странная это была вечеринка! В тот момент красные были в каких-то 30 милях отсюда, а наши разгромленные и утратившие волю казаки отступали в большом беспорядке прямо на север. И все же нас, британских офицеров, принимали и для нас устроили празднование Рождества в нашем, английском, стиле, и это делали те немногие уцелевшие представители цвета старого императорского российского режима, которые вряд ли могли позволить подобное себе. Я был тронут глубиной этой ситуации.

А время шло, и свечи одна за другой с шипением догорали, беседа обретала все более личный характер. Уже умолкла балалайка Светланы, и вскоре продолжали гореть лишь пять свечей. Несколько минут никто не произносил ни слова. У меня было ощущение, что произойдет что-то жизненно важное, и я чувствовал, что Муся ощущает это так же остро, как и я. Тем временем большевики наступали, а мы жили в экстраординарной ситуации.

По мере того как свечи тухли одна за другой, голоса становились все тише и тише, фразы становились несвязными. Алекс, сидя подле Елены Рутченко в дальнем углу комнаты, был почти невидим в тени. Муся была рядом со мной, на большом диване возле камина, но защищенной от его света. Две свечи зашипели и погасли, а затем и третья. Светлана спела пару тактов из какой-то казацкой народной песни, и несколько грустных, минорных аккордов аккомпанемента, казалось, были снесены со струн ее балалайки скорее легким ветром, чем извлечены пальцами.

Я мог чувствовать силу доминирующей личности Муси рядом с собой. Она дрожала под влиянием тех эмоций, которые обострились до высочайшей точки напряжения.

Потухла и четвертая свеча, и при ее внезапной вспышке я сравнил угасающие свечи с «ушедшими навсегда» минутами перед часом «Ч» великого наступления на Западном фронте. Но здесь не было ни тщательно сверенных часов, ни минуты, состоящей из шестидесяти секунд, ни больше, ни меньше. Здесь была лишь одна шестнадцатая дюйма воска и шипящий фитилек, все еще остававшийся между нами, и еще что-то необъяснимое, для чего не написан ни один оперативный приказ, чему не придано никакой определенной цели, не ясно даже, существует ли это что-то вообще. Все молчали, но я полагал, что все глаза, как и мои, устремлены на эту последнюю свечу, которая становилась все меньше... меньше....