Я отправился к дому Смагиных сам. Повсюду были видны следы сборов, но узлы, которые они готовили, выглядели жалкими, и большинство упакованных вещей было совсем не таким ценным, как сокровища. Как и большинство беженцев, устремившихся на юг, они не задумывались о трудностях и брали с собой больше сентиментальных вещиц, чем теплой одежды, и вот сейчас они укладывали такие вещи, как семейные иконы и тому подобное. Появилась Муся, босая, с распущенными волосами и с совершенно воинственным видом. У нее был подлинно русский характер, она могла в любой момент взорваться.

– Спешить некуда, – энергично заявила она. – Полагаю, вы не пугаетесь? Алекс уехал в Ростов повидаться с отцом и тещей и не вернется до завтрашнего дня, а без него я уезжать не могу.

Для такого рода споров у меня не было времени.

– Я заеду сюда с тремя дрожками в 4 часа дня, чтобы забрать тебя и твой багаж, все равно уложенный или нет, – сказал я и поехал посетить остальных, чтобы убедиться, что все идет нормально.

Так оно и было, кроме одного вагона с артиллерийским снаряжением, в котором должны были ехать Лак с женой и еще два офицера, и этот вагон застрял на путях под Новочеркасском и уже вряд ли прибудет на станцию вовремя, чтобы отправиться этой же ночью. Однако, что касается остальных, благодаря отличной работе Дики и Лака, а также раздаче изрядной доли рома и бумажных денег и опять же частому использованию названия «британская миссия», все другие вагоны были прицеплены к надежным поездам, принадлежавшим либо правительству, либо армейским штабам, либо специальному поезду командующего армией, который должен был отойти до полуночи. Недавно прибывший морской офицер Джон Дарнфорд и матросы расположились в двух вагонах для перевозки лошадей и взяли на себя ответственность за сопровождение, переноску грузов, приготовление пищи и общее поддержание бодрого духа среди беженцев, которым предстояло отправиться в неизвестное будущее, имея мало надежд на лучшие условия, чем те, что они оставляли позади.

Матросы были великолепны. Они приехали в Россию как раз посреди этого разгрома и не имели ни малейшего представления о том, что происходит вокруг них. Но они ни в малейшей степени не поддавались смятению, хотя я заметил, что они путешествуют вроде бы налегке.

– Что случилось с вашими пушками? – задал я вопрос.

Они усмехнулись.

– О, все в порядке, – был ответ. – Мы сбросили их у дороги, чтобы не мешать движению поездов.

В 5 часов я опять заехал к Мусе, и, к моему удивлению, она была готова. Она что-то ворчала, но без злости.

– Все улажено, – заявила она. – Не понимаю, из-за чего весь этот шум!

Ее казачка-служанка, остававшаяся здесь, со слезами на глазах принесла нам чаю, а Муся подарила мне прекрасную розовую перьевую ручку производства Фаберже, покрытую эмалью.

– Чтобы помнил меня, – просто сказала она.

В молчании мы ехали на станцию, а снег шуршал и скрипел под колесами. Только раз она заговорила, и вот все, что она произнесла:

– Дай мне честное слово, что ты отыщешь Алекса, когда он вернется из Ростова, и позаботишься о нем.

– Да, – отвечал я, – обещаю.

Она вздохнула.

– Ведь он такой глупый, – сказала она. – Он пропадет и погибнет, если никого не будет рядом, чтобы о нем позаботиться.

К 7 часам вечера все вагоны были заполнены. На станцию привезли детей Рутченко и ее мать, и все мы стояли в снегу между железнодорожными путями, поедая шоколад и поддерживая обычный глупый, несвязный разговор, который происходит, когда в тесном пространстве ожидают отхода поезда. Прощание на вокзале было тем, что я всегда ненавидел и взял себе за правило избегать его во время войны, но в России люди, похоже, годами наблюдали за отходящими поездами и махали рукой на прощание половине страны.

Я решил, что с меня хватит прощаний и надо ускользнуть отсюда, но это оказалось труднее, чем я думал. Когда наступил момент, русский темперамент прорвался через все границы сдержанности. То, что мы делали, было делом коллективным, но выражения благодарности были адресованы мне, как будто я один отвечал за все это, и для меня стало трудной задачей выдержать все это спокойно, пока я проходил через забитые и смутно освещенные вагоны для рукопожатий и прощальных слов.

Некоторые из пожилых женщин молились и благословляли меня.

– Мы, старые, слабые и никому не интересные люди, не были забыты в угоду молодым и красивым, – говорили они, и то, мимо чего я надеялся пройти вскользь, сказав лишь «до свидания», оказалось трагическим и действующим на нервы делом.

Старые дамы плакали на моем плече, и мне захотелось, чтобы они поскорее уехали. Я был достаточно молод, чтобы прийти в смущение от эмоций, и все еще стремился обрушиться на врага со своим арьергардом.

В конце концов я вырвался, чтобы переговорить с Дарнфордом и остальными отъезжавшими офицерами, кому я отдал приказы, как распорядиться имуществом, а также заняться переформированием группы в новом штабе армии в Сосыке, к югу от Дона. Потом вместе с Лаком мы пошли в контору начальника станции. Едва я успел отвернуться, как услышал рев пара, а когда он прекратился, – острое шипение, похожее на вздох, и поначалу медленный перестук колес на стрелках. Я обернулся и стал наблюдать, как поезд медленно двинулся, весь грязный и занесенный снегом, увидел лица, приникшие к маленьким отогретым клочкам замерзших окон, машущие руки, трепещущие платочки.

Увидел залитое слезами лицо Муси и услышал ее крик: «До свидания! Береги себя!» Потом поезд стал поворачивать, следуя изгибу пути, и последнее, что я услышал, это Мусю, выкрикивавшую мне в напоминание обещание позаботиться об Алексе, и я уставился в белый пустой хвост последнего вагона, пока он проползал сквозь скопление подвижного состава и, наконец, исчез из вида.

Той ночью, на русское Рождество, я вывез все свои вещи из дома, где жил, и мы сосредоточились в гостинице «Центральная» .

На следующее утро оба пропавших офицера – Кларк и Фитцджеральд – прибыли с фронта без вещей, и нам пришлось призадуматься, как устроить их в переполненный вагон, в котором тем вечером должны были уезжать Лак с супругой. К этому времени в городе нарастала паника, появились большевистские листовки, угрожавшие британским офицерам, которые будут схвачены, пытками или смертью либо сообщавшие жителям о том, что Колчак отступает на Иркутск и что белые армии повсюду отходят под напором красных. Листовки были краткими и точными и звучали настолько правдоподобно, что это пугало, и люди в поношенных пальто стали сновать от одного фонарного столба к другому, вчитываясь в официальные сообщения, и всматриваться в флажки на картах военных действий в окнах магазинов.

Начались грабежи, кто-то бил окна пустых домов, выламывал двери, крушил мебель, взламывал сундуки, а вдоль дорог валялась домашняя утварь и различное имущество. Повсюду в округе вспыхивали пожары, а улицы были забиты людьми, стремившимися на юг. Возле штаба кто-то грузил телеграфную аппаратуру на занесенные снегом грузовики, и люди умоляли солдат забрать их с собой. Но ни у кого не было времени, кроме как на свои собственные дела, и на эти призывы ответа не последовало.