Весь день прошел в ожидании. У Маши все валилось из рук. Разбирая с помощью Прасковьи Тихоновны чемоданы, она больше бегала к окну, чем раскладывала вещи по хозяйкиным сундукам и комодам. Поначалу она хотела оставить их в своих чемоданах, по Прасковья Тихоновна велела ей не маяться без толку, а заняться делом, чтобы быстрее тянулось время до прихода Мити.

Они не знали, когда его приведут, но Прасковья Тихоновна сразу после визита Мордвинова и вопреки его предупреждению принялась готовить обед, которого вполне бы хватило на всех каторжан, находящихся на сей момент и остроге.

Антон тоже сгорал от нетерпения и, чтобы убить время, отправился на улицу разметать дорожки от снега — его тут выпадало несравнимо больше, чем в Чите.

Время подходило к вечеру, а Мити все не было.

— Пойдем-ка, Машенька, по улице пройдемся, свежим воздухом подышим, — пригласила ее хозяйка, — а то уже сколько времени здесь, а поселка еще не видела.

— И вправду, Мария Александровна, — поддержал ее Антон, — пойдите прогуляйтесь. Сдастся мне, что не приведут нынче Дмитрия Владимировича.

— Не смен так говорить! — вспылила Маша. — Комендант обещал мне, и я не думаю, что он с первых же дней нашего знакомства решил показать себя отъявленным лжецом.

— Что-что, но обманывать Константин Сергеевич не приучен! — заступилась за Мордвинова Прасковья Тихоновна. — И злопамятства тоже никогда не держит. Ну, а что суров порой бывает, так служба у него такая. Тут пару годков назад у нас на руднике случай был нехороший. Вздумали трое политических бежать, верховодил ими поляк, по фамилии Юхиевский. Такой гордый был, заносчивый… — Женщина тяжело вздохнула и перекрестилась. — Поймали их на четвертый или пятый день. Как зверей, в клетках привезли, а в остроге к стене приковали за шейные кандалы. Назавтра по приказу генерал-губернатора должны были их сначала выпороть, а потом расстрелять. Говорят, этот Юхиевский шибко переживал, и не из-за того, что расстреляют, а что розгами сечь будут на виду у всех, дескать, пет страшнее позора… Ночью кандалами и удавился… Да, а к чему это я вспомнила? — Хозяйка глубокомысленно наморщила лоб. — Ну да! Это ж я про коменданта рассказывала. — Она посмотрела в окно, за которым ощутимо стемнело, и опять громко вздохнула. — Сильно он тогда переживал, идет, бывало, по поселку, ну чисто сам не свой, под ноги уставится и никого вокруг не замечает.

А недавно опять побег случился! Представления не имею, как сразу пять человек умудрились уйти! После первого побега всю тайгу в округе на десять верст вырубили, спрятаться негде… Наши казаки на такое дело крепко натасканы, а окрестным бурятам чаем и табаком платят за голову кажного беглого или деньгами — десять рублей за живого, пятьдесят за мертвого. Нет, исчезли, словно растаяли, и следов не осталось! Не иначе как сговорились с кем-то из местных, более никак это не объяснить. Но далеко им не уйти, до Иркутска через версту кордоны наставили, только если в Китай подадутся… Но не думаю, что они такие уж дурни, чтобы маньчжуру в пасть полезть. Ихние гусайды[40]мягко стелют, да жестко спать приходится. У них договор с губернатором есть, и поэтому беглецов выдают по первому же требованию…

— А если дальше на восток, по Амуру, к океану?

— Ну, кто же туда пойдет? — несказанно удивилась Прасковья Тихоновна и даже всплеснула руками. — Тыщи верст по тайге. Я с Захаром Данилычем ходила, знаю, что такое Амур.

Русских там и в помине нету. Один гольды да маньчжуры, которым ничего не стоит и прибить человека, если захотят завладеть чем-нибудь. А украсть для гольдов все равно что подвиг совершить. Стянут что-нибудь, потом смотрят на тебя честными глазами и до одури клянутся, что это не они, а их соседи сделали, из другого стойбища. И неважно, что это стойбище где-то у черта на куличках… — Прасковья Тихоновна рассмеялась и набросила на голову тяжелую суконную шаль поверх козьего пухового платка и шубейки. Потом окинула придирчивым взглядом Машу. Похоже, ни муфта, ни капор ее в восторг не привели, а про шубу она еще утром выразилась откровенно: «Тяжела шибко, и полы снег метут. В таких тулупах хорошо в карстах ездить, а у нас их сроду не было, своими ногами придется ходить…»

Правоту хозяйки Маша вынуждена была признать сразу же после первых шагов по узкой, протянувшейся среди высоких сугробов тропинке. Несколько раз ее занесло в сторону, потом она запуталась в полах шубы, и пришлось вынуть руки из муфты и поддерживать ее с боков, отчего тут же замерзли пальцы, стянутые кожаными перчатками.

Она почти ничего не видела вокруг. Разглядеть как следует сам поселок мешали огромные сугробы снега и наступающая темнота. Вдобавок ко всему резкий хиус[41]бросался в лицо снегом, и, как ни увертывалась Маша от порывов ветра, как ни пряталась за спиной Прасковьи Тихоновны, глаза заслезились, и нос она почти совсем перестала чувствовать уже с первых минут прогулки по свежему воздуху, — такая прогулка ей раньше даже в самом скверном сне вряд ли бы привиделась… Конечно, можно было попросить хозяйку вернуться, но гордость не позволяла, я Маша терпела изо всех сил, с ужасом осознавая, что морозы продлятся не один день и неизвестно, удастся ли ей выжить до весны, Она оглянулась назад и не поверила своим глазам: они отошли от избы не более чем на десяток саженей, а она уже промерзла насквозь. Как жить в этом кошмаре? Ведь она, несмотря ни на что, должна начать подготовку к побегу… После рассказа Прасковьи Тихоновны у нее появились первые сомнения по поводу ее предприятия, а теперь они усилились. Кажется, все будет не так легко, как представлялось им с Зинаидой Львовной в Петербурге…

Прасковья Тихоновна внезапно остановилась, и Маша с ходу уткнулась в ее спину. Женщина высвободила ухо из-под шали и платка и прислушалась. Девушка насторожилась и вгляделась в сумрак, постепенно затягивающий улицу, но ничего не заметила и не услышала.

Хозяйка повернулась к ней и заторопила:

— Давай назад, да быстрее, быстрее!

Маша чуть ли не бегом заспешила к дому, да так, что Прасковья Тихоновна едва поспевала за нею.

— Он, девонька, — у ворот хозяйка остановилась и схватилась за сердце, — ну, ты и бегать! Загнала совсем старуху! — Она с трудом перевела дух и сказала:

— Ведут твово Митю.

Давай, поспешай! — И Прасковья Тихоновна подтолкнула ее к крыльцу…

В тепле пальцы на ногах и руках нестерпимо запыли.

Маша принялась растирать, дышать на них, но боль не отступала. Прасковья Тихоновна, спешно освобождавшаяся от своих многочисленных одежек, остановилась на полпути, посмотрела на жиличку, осуждающе покачала головой и прикрикнула на Антона:

— Что ты стоишь как истукан? Не видишь разве, что Мария Александровна твоя мается? А ну, живо воды холодной в тазик налей!

Антон молча выполнил приказ и опять устроился у дверей, не спуская с них глаз. Он уже знал, что с минуты на минуту должен появиться его барин.