— А что она делает? — Виланд даже остановился.

— Но как что? То, что вы и думаете, Мартин. Загрязнение, нагноение, гангрена, токсический шок, смерть. Все очень быстро. Нет человека — нет болезни, и ранения тоже нет, считай, поправился. На том свете — все здоровые, сами понимаете.

— Это ужас какой-то, — доктор пожал плечами. — Откуда вы взяли это, фрау Ким?

— Да, вот пришлось столкнуться.

— Где?

— На примере одного раненого русского солдата. Представьте, у них так принято всех лечить. И все. И никакого наркоза вообще.

— Вы меня пугаете, фрау Ким.

— Я и сама испугалась, как только представила, что это может быть. Так, — она подошла к столу, взяла карточку раненого. — Обершарфюрер Ханс Фолль дивизия СС «Гогенштауфен». Осколочное ранение спины. Я смотрю, что-то уже было сделано, Мартин?

— Так точно, фрау. Еще в их госпитале. Они обнаружили в левой плевральной полости около трех литров крови, — доложил доктор.

— Кровь откачали?

— Да, и сделали реинфузию. Однако источник кровотечения не обнаружили. Вскрыли перикард, повреждений сердца не наблюдается. Излазили все средостение. Кровь идет и идет, набегает очень быстро. Едва успеваем перегонять ее обратно.

— Ясно. Что ж, Мартин, будем смотреть, где источник кровотечения, — она наклонилась над раненым. — Его надо блокировать как можно скорее. Дайте свет, Ханс. Я думаю, необходимо сделать более широкий разрез. Как полагаете?

— Я согласен, фрау Ким.

— Тогда давайте наркоз. Мартин, мне кажется, это третье межреберье вблизи позвоночника, смотрите сюда, видите? Задета артерия. Согласны?

— Позвольте взглянуть… Совершенно точно.

— Замечательно. Источник кровотечения блокировать, все вычистить, зашить наглухо. Дальше.

— Наш «Лейбштандарт». Второй панцергренадерский батальон. Оберштурмфюрер Вольфганг Шеффер. Ранение подчелюстной области. Пульс девяносто, давление сто пятьдесят на девяносто. Кожные покровы розоватые, влажные. Мы развели края раны — целый фонтан крови, едва остановили.

— Вероятно, повреждение яремной вены?

— Да, и затылочной артерии. Сделали наркоз, пытались вставить трубку — сразу начались спазмы бронхов.

— Спазмы? Сильные?

— Сильные, фрау Ким.

— Бронхиальное дерево санировали? Это опасно, может развиться аспирационная пневмония, это реальная угроза дальнейшей жизнеспособности всего организма. Скорее всего, аэробное заражение, через раневый канал микробы проникли внутрь. Какая частота дыхания?

— Более двадцати в минуту.

— Так, немедленно искусственная вентиляция. Рентген легких и бронхоскопию. Если имеет место абсцесс, будем оперировать. Пока антибактериальная терапия, сульфаниламид пятьсот граммов каждые четыре часа.

— Так вы поедете к этому венгру, фрау Ким? — Виланд вдруг поднял голову и внимательно посмотрел на нее. — Я уверен, Йохан приедет, как только сможет. И если он приедет, а вас нет…

— Мартин, — она хотела рассердиться, но не получилось, поэтому только вздохнула и покачала головой. — Я поеду, поеду. Не сомневайтесь. Как я могу не поехать, если даже вы настаиваете? Но только сейчас, пожалуйста, Мартин, не отвлекайтесь, записывайте то, что я вам говорю. И немедленно приступайте к лечению.

— Я готов, фрау Ким.

— Ну, наконец-то. Я думала, сегодня уже этого не случится.

Она сидела в узкой, жарко натопленной комнате Золтана за дощатым столом, на котором еще недавно перевязывала тяжелораненую русскую девушку-санинструктора. В маленьком окошке за отдернутой занавеской медленно падал крупными хлопьями снег — падал на землю, на ветки деревьев, склонившиеся к окну, и сразу таял. Уже стояла почти середина марта, но в Венгрии, на юге Европы, совсем не чувствовалась весна. Перед ней на синей с красными полосами, украшенной национальной вышивкой скатерти, — жена Золтана специально постелила ее, достав из сундука, — лежал чистый лист бумаги. Она взяла его с собой из госпиталя, карандаш, шариковая ручка. Но лист был пуст, а небольшое блюдце с краю было полно — окурками сигарет с ментолом. И еще одна, очередная тонкая черная сигарета с золотистым фильтром чуть заметно вздрагивала между тонкими пальцами с коротко остриженными ногтями, распространяя сладковатый запах, немного отдающий ароматом увядших по осени листьев. Золтан молча подошел к ней. Она пододвинула ему зеленую пачку с сигаретами, которую открыла, придя сюда, и уже выкурила почти наполовину, и блестящую зажигалку с немецким орлом. Повернула голову — длинные тени от ресниц дрогнули на бледных, опавших щеках.

— Берите, не стесняйтесь, — предложила она. — У меня есть еще.

— Благодарю, фрау, — Золтан взял сигарету, она щелкнула зажигалкой, давая ему прикурить. — Присаживайтесь, — показала на стул напротив.

— Благодарю, фрау, — венгр сел, затянулся сигаретой, поцокал языком, качая головой. — Хороший вкус. Я при императоре всегда предпочитал турецкий табак. Но после того, как императоров не стало, не стало и табака, и я сам готовлю себе курево из разных трав. Получается не так вкусно, как ваши сигареты, но все-таки лучше, чем та безвкусная смесь, которую можно купить в городе. Но фрау только курит, — он с озабоченностью посмотрел на нее. — Может быть, фрау поест? Моя Агнешка сготовила гуляш с паприкой и клецками. Очень вкусно. Хотите?

— Нет, благодарю, — она отрицательно качнула головой и снова взглянула в окно, почти без всякой надежды.

— Но вы же устали, очень устали, — Золтан заботливо коснулся ее руки. — Вчера всю ночь вы заботились о русских, сегодня, наверняка, лечили немецких солдат. Вам надо подкрепиться. Иначе когда приедет тот, кого вы ждете, у вас совсем не останется сил. Может быть, хотя бы чаю с малиной, с сушеной малиной, мы собираем ее здесь, в лесу, потом завариваем и пьем всю зиму. Он хорошо поддерживает, вам очень нужна поддержка.

— Хорошо, чаю давайте, Золтан, — Маренн едва заметно улыбнулась. — Я согласна.

— Сейчас я принесу.

Венгр встал и вышел из комнаты. Маренн снова повернулась к окну. Там шел снег, и никого не было. Фронт отодвинулся далеко, бои шли уже где-то на окраинах Будапешта, так что здесь, в лесу, вокруг затерянной среди деревьев сторожки лесника Золтана, царила полная тишина. Такая, что казалось слышно, как хлопья снега падают на крышу. И никакого звука больше. Ни единого. Ни отдаленного урчания мотора, ни скрипа гусениц по земле — тех звуков, которые она ждала. Их не было. Видимо, она так и не дождется их. Йохан не приехал, как он сказал. И не приедет. Ей хотелось заплакать, но она сдерживала себя. Еще успеет, наплачется в Берлине, когда вернется наконец домой, после исполнения всех приказов Мюллера. Если вернется, если ее не арестуют на обратном пути и не поставят сразу к стенке по личному распоряжению Адольфа Гитлера. Но с Йоханом она больше не увидится. Потому что идет наступление, потому что русские сумасшедше цепляются за канал, потому что время тает, и скоро самолет — самолет из Берлина, за ней. Кого она могла винить? Только себя. В том, что никогда не умела объяснять свои поступки. Никогда не желала их объяснять. Всегда была слишком горда, как будто думала, что другие, даже те, кто понимал ее с полуслова, должны читать ее мысли и сами обо всем догадываться. Но они не догадывались. Скорцени не догадывался, так и не нашел ключа, как догадаться. И Йохан тоже не догадался. И то — разве нет у него дел поважнее, чем догадываться о том, что и для чего она делает? Но почему надо сразу решить, что она убегает, что она решила изменить, решила вернуться к тому, кого любила прежде, — почему? Почему нельзя просто довериться ее слову. Ведь она приняла его предложение, она сказала — да, я люблю, я буду с тобой. И сразу же побежит в объятия к прежнему любовнику, передумала? Они судят о ней по другим женщинам, по тем, у которых обычный женский переменчивый ум и такой же переменчивый женский характер. А у нее и ум мужской, и характер — тоже, и гордыня — как ни странно, великовата для женщины. Возможно, потому, что она правнучка императора, и ей многое досталось по наследству того, чего у других женщин и в помине нет. Особенно имперской гордыни. И если Йохана еще простить можно — он не знает, что она правнучка императора, но Отто — он знал это с самого начала, но никогда не хотел считаться с ее характером. Она должна была измениться, он — нет.