Сидящий в пыли раненый солдат мотнул головой в сторону маркграфа. Тот побагровел от злости и вызверился на замешкавшегося вассала:

– Урвальд! Руби!

Рыцарь не горел желанием чинить расправу над безоружным, беспомощным пленником, но, столкнувшись в бешеным взглядом своего господина, не осмелился перечить. Закусив губу, он резко выхватил блеснувшую в лучах солнца длинную полосу стали и рубанул по шее пленника. В толпе нугарцев кто-то взвыл и выплеснул поток ругательств на головы врагов, но сотоварищи заткнули ему рот. Он мотал головой, пытался вывернуться из захвата, мычал, бешено вращал глазами, но, убедившись в бесплодности попыток освободиться, обмяк на руках товарищей и всхлипнул.

Маркграф указал еще на двоих тяжелораненых, их тоже выволокли из строя и зарубили. Запах крови будоражил обоняние, и ноздри маркграфа подрагивали.

Он остановил свой затуманенный взгляд на стоящем в первом ряду пленнике, в лохмотьях которого угадывался мундир гвардейских стрелков. На его сапогах поблескивали золотые шпоры.

– Ты??! – в голосе Альгерда удивление смешалось с возмущением. – Ты рыцарь! Как у тебя хватило наглости опозорить столь высокое звание и взять в руки оружие простолюдинов! На колени, червь!

– Я-то – рыцарь, а ты – кто? Бунтовщик! – сказал, как выплюнул, гвардеец.

Туронские солдаты заломили ему руки и попытались поставить на колени, но он оттолкнул их. Нугарцы зароптали. Кто-то выкрикнул:

– Ты не можешь поставить рыцаря на колени!

Маркграф соскочил с коня, повернулся к строю пленников и, уперев руки в бока, заявил надменно:

– Я лишаю его этого звания, как опозорившего все наше сословие.

Столичные дворяне промолчали, глядя на обезглавленные тела, но из рядов нугарцев вновь донеслось:

– Ты не имеешь на это права!

А гвардеец, предпочевший упасть на землю, но не встать на колени, дерзко заявил:

– Тогда тебя нужно лишить звания первым, пре датель!

Один из туронских солдат поспешно заткнул ему рот, но стрелок мотнул головой и вцепился в опрометчиво подставленную руку зубами. В тисках мощных челюстей что-то хрустнуло, и всех оглушил пронзительный визг на грани ультразвука. Сотоварищи туронца обрушили на гвардейца град ударов, но он только сильнее сжимал челюсти. Ряд нугарцев дружно шагнул вперед, но в грудь им уперся частокол копий. Заскрипели натягиваемые тетивы луков. Стрелки выстроились за спиной копейщиков. Нугарцы остановились, с ненавистью глядя на солдат маркграфа.

Совместными усилиями десятка человек удалось оторвать гвардейца от его жертвы. Пострадавший верещал, глядя на искалеченную руку, а стрелок выплюнул изо рта два окровавленных огрызка, бывших еще минуту назад пальцами, и расхохотался. Кто-то из туронцев врезал ему эфесом меча по зубам, и он захлебнулся смехом, закашлялся, выплевывая беловатые обломки.

– Ульвард!

Рыцарь отрицательно замотал головой:

– Так нельзя, сэр! В отличие от тех, – он кивнул головой на обезглавленные тела, – он – рыцарь.

Маркграф увидел непреклонную решимость на лице молодого рыцаря и не стал настаивать, отложив месть строптивому вассалу на будущее. Обратился к солдату, выбившему стрелку зубы эфесом меча:

– Солдат, руби!

Тот ухмыльнулся и ударом в грудь пригвоздил гвардейца к земле. Наступил ногой на трепыхающееся тело и вытащил клинок, провернув его в ране.

Маркграф сунул руку в кошель и бросил исполнительному подчиненному монету:

– Держи, солдат, благодарю за службу.

Солдат поймал монету на лету глянул на ладонь и, увидев тяжелый золотой – золотой! – кругляш, проорал ликующим голосом:

– Рад стараться, ваша светлость!

Благосклонно выслушав восхваления осчастливленного бойца, маркграф поставил ногу в стремя, собираясь подняться в седло, как вдруг услышал кипящий ненавистью голос:

– Ублюдок! Тварь!

Резко развернувшись, маркграф вбуравил взгляд в лица нугарцев:

– Кто сказал?!

– Ну я, и что?

Ряды нугарских рыцарей раздвинулись, и вперед протиснулся здоровенный, обнаженный по пояс рыцарь. Алвин Лир! Заросший густым волосом по всему телу, с толстыми, похожими на окорока ручищами, всклокоченной шевелюрой, огрузневший, со свисающими по бокам складками жира, он, как никогда раньше, походил на медведя. Левая половина лица его была лилово-фиолетовой, а заплывший глаз совсем не открывался, зато другой – смотрел прямо на маркграфа без тени страха.

Именно этот взгляд больше всего разозлил Альгерда Турона, и он, растеряв всю свою выдержку – потом он и сам не мог себе объяснить, что сподвигло его отдать такой страшный приказ – заорал:

– Четвертовать!

Даже его рыцари содрогнулись, услышав эти слова. Сгрудившиеся кучкой ополченцы заскулили тихонько. Амельские дворяне побледнели. Нугарцы с ревом рванули на копья, но что они – израненные, уставшие, безоружные – могли сделать. Их сбили с ног и долго лупили древками копий, ножнами мечей, обухами топоров, пинали тяжелыми сапожищами, пока все они не распростерлись на земле без движения.

Алвин Лир также не бездействовал! Он сбил ударом кулака ближайшего туронского солдата и, выхватив у него копье, размахивал им то коля острием, то раздавая удары как дубиной. Он хотел погибнуть в бою, а не как баран на бойне. Алвин успел заколоть одного противника и переломать мощными ударами кости еще двоим, но его скрутили и растянули на земле. Он рычал, рвался из рук палачей, сыпал проклятьями и крыл распоследними словами весь род туронского маркграфа до седьмого колена.

Обернувшись к Альгерду Турону и, дождавшись разрешающего наклона головы, рослый солдат в коротковатой для него кольчуге поудобнее перехватил рукоять топора и подошел к бьющемуся на земле распяленному нугарскому дворянину. Сильно размахнувшись топором, туронец перерубил ниже колена правую ногу. Двое державших Лира солдат с проклятьями отскочили, их окатило струей горячей крови, бьющей из дергавшегося обрубка. Поток ругательств иссяк. Добровольный палач, помахивая в воздухе топором, обошел Алвина по кругу и нанес удар по второй ноге. Послышался приглушенный стон. Лицо рыцаря стало пепельно-серым и покрылось крупными бисеринками пота. Сосуды в глазах полопались. Из прокушенной насквозь губы тянулась ленточка крови. Туронец не торопился! С садистской улыбкой он несколько раз взмахивал топором в воздухе, словно примеряясь, и опускал его, прежде чем нанес настоящий удар. Отсеченная по локоть рука отлетела в сторону, а окрестности огласил дикий, захлебывающийся крик, в котором не осталось ничего человеческого. Ужасающая боль сломала гордого рыцаря! На земле лежал не потомок бедного, но славного рода Лиров, а воющий окровавленный кусок мяса. Вой дрогнул и раздался с удвоенной силой, когда от тела отделили последнюю конечность.

Во время казни многие туронские рыцари отворачивались и зажимали руками уши, но оспорить приказ маркграфа не осмелился ни один. Кое-кого вытошнило. Побледневшие амельцы тряслись от страха, некоторых, по примеру туронцев, вывернуло. Те из нугарцев, что пришли в себя, осыпали градом ругательств всех туронцев скопом и Альгерда Турона персонально, пытались подняться, но их вновь отправляли в беспамятство ударами по головам.