Старший лейтенант милиции Виктор Тимохин посмотрел на старшего товарища, явно желающего ему добра, подумал немного и, придвинув к себе лист белой бумаги, написал сверху справа: «Начальнику ОВД „Сокольники“ полковнику Валуеву…»

Ивасютин поднялся, похлопал Тимохина по плечу и подмигнул ободряюще:

– Напишешь, занесешь ко мне, я лично передам полковнику, – и, нагнувшись к уху старшего лейтенанта, негромко добавил: – Одно дело, когда сам себя колотишь в грудь, и совсем другое, если это делает начальство. Поэтому не стесняйся. А я сейчас схожу к полковнику и доложу, что ты все осознал. Не подведи меня.

– Спасибо, Андрей Гаврилович, – искренне сказал Тимохин. И, окончательно теперь решив, что доказывать свою правоту нет никакого смысла, стал думать, как поточнее сформулировать мысль, высказанную капитаном. Да и вообще, начальству всегда видней…

Пока старший лейтенант Тимохин сочинял по указанию начальства покаянное объяснение тому, в чем он никакой своей вины не видел, Ивасютин, будучи в угрозыске вовсе не новичком, предпринял некоторые действия. По его мнению, они могли бы затруднить расследование убийства Комарова, то есть дела, в котором все концы и без того были утоплены. Он исходил из того, что «важняк» наверняка потребует от него, Ивасютина, большего служебного рвения, нежели просто соображений на общие темы и равных им советов. И тут прохладцей не отделаешься, да и «заряжать» этот Турецкий умеет, как никто другой. Особенно, рассказывали очевидцы, когда он действует в паре со своим дружком, нынешним врио начальника МУРа Грязновым.

Кстати, совсем нелишне заиметь и собственное мнение по поводу странного убийства того пьянчуги-санитара, которым с утра уже занимались коллеги, пока их шеф то совещался в верхах, то вояжировал по городу. Но после краткой беседы с полковником Ивасютин успел расспросить своего сыщика, бегавшего в больницу в связи с заявлением главного врача, и сразу решил, что дело это новое надо квалифицировать как бытовое, как несчастный случай, связанный с пьянством. Хотя из собственного опыта понимал: все не так просто, как кажется, и связь с предыдущим делом просматривается прямая. Но теперь уже не в его, Ивасютина, положении следует делать, а пуще того, убеждать руководство в своих выводах. Пусть все течет, как течет, а он, начальник отдела угрозыска ОВД, просто вынужден большую часть своих служебных дел переложить на плечи подчиненных. Таков приказ.

В главный корпус он не стал заходить, ему там нечего было делать. А в морге сунул под нос старухе санитарке свое удостоверение и небрежно бросил:

– Из милиции. Ну, чего у вас тут случилось опять?

Старуха, которой с утра пораньше уже успели надоесть со своими проблемами многочисленные посетители, лишь сердито отмахнулась от нового и взялась за швабру – стала мыть каменный пол в траурном зале.

– Слышь-ка, мать, – не отставал Ивасютин, – а что у вас с этим-то, санитаром, случилось?

– Чего, чего… – бурчала себе под нос старуха, ожесточенно двигая шваброй. – В ящике лежит… Куды сам совал покойничков… Эй! – вскинулась вдруг, решив, вероятно, что новый посетитель сейчас полезет в холодильник. – Нельзя без разрешения! Отойди, говорю! Выдь оттедова!

– Да не нужен мне твой покойник! Одежду вы где складываете?

– Какую одежу?

– Их одежду! – Ивасютин выругался про себя. – Они ж тут голые. А где одежда, в которой их доставили?

– У кого одежа, а у кого тряпки, – снова забурчала старуха. – Вона в мешках, в угле гляди…

В углу валялось несколько целлофановых пакетов, набитых одеждой. Сверху, на картонных бирках, написаны номера и фамилии.

– Как фамилия твоего санитара? – крикнул Ивасютин.

– Кошкин он…

Капитан нашел и отложил его мешок в сторону. А Комаров был доставлен как неизвестный. Но одежду его после опознания проверяли: серая куртка с подстежкой, такого же цвета брюки и сине-белая байковая ковбойка. А вот и этот мешок. И запах из него, словно из выгребной ямы. Ивасютина не интересовало содержимое карманов покойного Комарова, он знал другое: поскольку нет трупа, не должно быть и одежды. Поэтому он обеими коленками надавил на мешок, закрутил его в сверток, и, когда тот принял более-менее подходящие размеры, сунул его под полу своей дубленки.

Проходя мимо уборщицы, прикрикнул на нее:

– Ты смотри у меня, бабка! Чтоб одежда не пропала! Она сейчас как вещественное доказательство, поняла?

Та лишь отмахнулась от назойливого милиционера.

А Ивасютин, выйдя из больничного двора, пересек Стромынку и вошел во внутренний дворик Дворца культуры. Там огляделся, возле мусорных бачков вышвырнул на землю содержимое мешка, на всякий случай обшарил пустые карманы брюк и куртки. Рубашку, майку, трусы и брюки кинул в бачок и палкой присыпал сверху мусором. А куртку пожалел: хорошая еще. Ее он свернул и оставил у бачка: какой-нибудь бомж найдет – спасибо скажет.

Дело было сделано, последние следы Комарова стерты. Капитан вернулся на работу, где Тимохин все еще раздумывал над странным своим объяснением.

Начальник оперативно-розыскного отдела МУРа майор Владимир Яковлев чувствовал себя хозяином положения. Роскошный полицейский «форд», который ему выдал для проведения операции Грязнов, радовал душу. Шли по осевой, распугивая даже «крутых» требовательным сигналом сирены. Вот так бы всегда, а то гоняешь по столице на «жигуленке» или «уазике», и хрен кто тебе когда-нибудь дорогу уступит… На ходу, словно играючи, связался с начальником Можайского уголовного розыска, уточнил, какие действия произведены. Тот доложил, что в Бараново отправился оперуполномоченный Оленев, который должен был в Борисове, что в пяти минутах езды от Баранова, захватить парочку верных ребят. Просто для страховки. Затем попросил перезвонить ровно через десять минут, пока он уточнит обстановку.

Начальник тут же связался с машиной Оленева. Сержант-водитель ответил, что опер в данный момент находится на веранде у Криворучко, где идет оживленная беседа. И с ними двое борисовских, которые приехали на Протву бредешок закинуть. Вот об том небось и ведут разговор.

Начальник попросил подозвать Оленева, и сержант, выбравшись из машины, громко крикнул:

– Товарищ лейтенант, тут вас требуется!

– Оперуполномоченный Оленев слушает, – полминуты спустя сказал в трубку опер. И тут же поправился: – Слушаю, Иван Павлович.

– Ты не ори громко-то. Там у тебя как, все в порядке? Подозрений не вызываешь?

– Не-ет, – протянул Оленев. – А что?

– Скоро подъедут к тебе. Так ты того, смотри, чтоб обошлось без шума. Мало ли какая моча этому Криворучко в башку вдарит! Ты поэтому гляди и замечай, если чего. Понял?

– Так точно, понял.

– Ты не сообщай, что я звонил. Твои, мол, домашние тебя потеряли. А то спугнешь, чего ради. Понял? Ну давай, Оленев.