Весной 1960 года Саркисов появился на своем балконе после семилетнего заключения. Сейчас это был полный муж­чина лет за пятьдесят. Часами напролет он что-то мастерил. Он явно нигде не работал, а чем жил — не знаю. С любо­пытством я наблюдал за ним, не в состоянии понять, что он делает. Он трудился над большой доской, на которой были установлены палочки, колесики, очень напоминавшие компо­зиции сюрреалиста Миро. К концу лета Саркисов вышел на балкон с гостями и стал оживленно рассказывать про свое таинственное сооружение. Что это было? Перпетуум мобиле?

После этого он исчез навсегда. Говорили, что он давно мечтал съездить в родную Армению, но жена была катего­рически против, и с ним не поехала. В Армении Саркисов скоропостижно скончался и был там похоронен.

Работал во ВНАИЗе безногий пьяница и хулиган Василий Бедринский, доставший откуда-то инженерный диплом. Ноги он потерял спьяну под трамваем, но в зависимости от ситу­ации причислял себя к той категории инвалидов, которая в данный момент была более выгодной. Вначале он выдавал себя за инвалида гражданской войны. Ввиду утраты интереса к этой категории героев, Бедринский стал инвалидом труда, потом инвалидом Великой Отечественной войны. Он часто менял жилье, непрерывно его улучшая, устраивая в соответ­ствующих учреждениях грандиозные скандалы.

На работе он ничего не делал и приходил, когда вздума­ется. Ему давали никому не нужную работу, например, сде­лать чертеж портфеля для шпионского магнитофона.

Всех дел Бедринского я не знаю, но на его совести есть одно черное. В ДЗЗ после войны работал, скажу без колеба­ний, гениальный человек, Шолпа, имя которого упомянуто в истории кино Садуля. Шолпа умел рисовать... звук, а точ­нее, фонограммы на кинолентах, которые имитировали му­зыкальные произведения. Рисованный звук, естественно, придавал музыкальным произведениям особый тембр, ибо Шолпа не воспроизводил обертонов. Шолпа получил большие день­ги на свои работы, и это оказалось началом конца. К нему присосались хищники, разворовавшие миллионы. Дело кон­чилось фельетоном в «Правде», где рисованный звук был объ­явлен жульнической проделкой. Но не этот фельетон, а Бедринский послужил причиной гибели Шолпы. В ДЗЗ были длинные коридоры, по которым Бедринский ухарем катался на своих роликах. Бедринский, на спор, разогнался, помчался в сторону разговаривавшего с кем-то Шолпы и сбил его с ног. Шолпа потерял сознание и в тяжелом состоянии попал в больницу, где вскоре умер. Бердянскому не было ничего. Та­кие, как он, совершенно безнаказанны в России.

Бедринский ездил два раза в день мимо особняка Берии. Его ролики издавали ужасный шум, катясь по асфальтово­му тротуару. Берия не выдержал, и в один прекрасный день Бедринскому вручили от его имени в подарок трехколесный инвалидный автомобиль. Это невероятно повысило престиж Бедринского. Потрясая дарственной, он в очередной раз улучшил свое жилищное положение. Судьба же автомобиля была менее удачной. Очень скоро Бедринский, в стельку пья­ный, въехал на нем в подвал. С помощью дарственной, он по­ставил машину на ремонт за счет ВНАИЗа.

Дарственная прекратила магическое действие сразу после падения Берии.

50

Меленковский эсперантист снабдил меня адресами сво­их московских друзей. Среди них был известный лингвист, член-корреспондент АН СССР Бокарев. Он обрадовался, как он подумал, новому прозелиту, и рассказал, что эсперанто для него, простого смоленского крестьянского парня, было путем в лингвистику. Другим эсперантистом был артист театра Ле­нинского Комсомола Николай Рытьков. Он сел в 1938 году молодым активистом Союза эсперантистов, но годы, прове­денные в лагере, не разрушили его страсти. В середине 60-х годов Рытьков, находившийся с группой туристов за границей, попросил там политическое убежище и до своей смерти ра­ботал на русской службе Би-Би-Си.

Интерес к эсперанто не сделал меня его адептом, но имел далеко идущие последствия. В августе, когда я уже начал ра­ботать, по Москве расклеили афиши, сообщавшие о новом молодежном клубе. Я поспешил в этот клуб — «Факел» — в Большой Харитоньевский переулок. Там собралось множест­во молодежи. Я поинтересовался кружком эсперанто, кото­рого не оказалось, но меня сразу втянул вихрь новых зна­комств. Председателем клуба был Володя Шляпников. Сре­ди учредителей клуба — Ева Гилинская, Инна Рубенчик, Леля Александровская, Володя Манякин и другие. Все они были не старше двадцати пяти, а то и моложе.

Самой активной была литсекция. Туда стали ходить Леня Чертков, поэты Хромов и Красовицкий. Там же была тройка совсем молодых поэтов, только что кончивших школу: Са­ша, Сеня и Миша. Миша ходил в пальто, застегнутом на все пуговицы, и сверху повязывался шарфом, как дошкольник. Туда же зачастила журналистка Алла Гербер. Заглянул в литсекцию известный в будущем киносценарист Ольшанский, робко предложив прочесть свой сценарий. Юные поэты сни­сходительно выпроводили его.

«Факел» был первым экспериментом такого рода в СССР. Политики в собственном смысле слова там не было. Моло­дежь приходила туда общаться. Обстановка клуба опьяняла.

51

Жив был пока Сосо

Не могло быть показа

Выставки Пикассо.

Савелий Гринберг

Еще пользуясь пригласительными билетами, приходивши­ми на имя Надежды Васильевны, я решил пойти на обсуж­дение выставки неизвестных мне скульпторов Сидура, Лемпорта и Силиса в Академию Художеств. Скульпторы мне по­нравились сразу. Выставили они мелкую керамику, не имея денег на большее, и были в ней живы и непосредственны, тем и отличаясь от тогдашней помпезной скульптуры. Вместе с ними выставлялся художник, зарабатывавший на жизнь Ленинианой. Впервые в жизни я решился публично выступить во время обсуждения и весьма косноязычно стал защищать скульпторов, обругав автора Ленинианы на том основании, что «нельзя измельчать гиганта», что было тогда моим искрен­ним мнением.

Скульпторы пригласили меня к себе.

Московский мир очень замкнутый и элитарный, и попасть не в свой круг исключительно трудно, иногда даже невоз­можно. Мое знакомство с Надеждой Васильевной, с Фальком, а теперь с этими скульпторами было в некоторой мере на­рушением социальных обычаев.

Скульпторы работали в мастерской в подвале у Крымского моста. Тогда еще они были дружны, жизнерадостны и люби­ли выпить. У них всегда толклось много народа. Однажды они дали мне прослушать магнитофонную запись стихов неизвест­ного мне Игоря Холина.

Я в милиции конной служу,

За порядком в столице слежу.

И приятно, и радостно мне

Красоваться на сытом коне.

Холин работал тогда официантом, и не просто официа­нтом, а председателем месткома ресторана одной из самых лучших московских гостиниц «Националь», обслуживающей иностранцев. Говорят, что однажды он дал себе зарок, — пи­сать стихи. И стал писать. Это были грубые стихи, но не лишенные силы.

Ближайшим другом Холина был