сигнализирует, что рабочий день окончен, я несу тяпку к крану с водой и отмываю металлическую головку до блеска. Оставить инструмент грязным и в лучшие времена грозило наказанием, а уж в той ядовитой атмосфере, что окутывает Базу сейчас, за это вполне можно получить сутки, а то и двое, в ящике.

Я иду через двор к самому дальнему из сараев: тяпку нужно повесить обратно на тот же крючок, с которого я ее сняла. Элис идет за мной с полупустым мешком семян, но не стремится нагнать меня, шагает в том же темпе, что и я. Хотелось бы верить, что она просто устала или погружена в собственные мысли, однако обмануть себя не выходит: я знаю, что она меня избегает. Практически все в Легионе избегают меня, потому что я дружила с Нейтом, а он оказался еретиком, как и моя мама.

В глубине души я испытываю желание развернуться и наорать на Элис, орать на нее до тех пор, пока она не поймет, что винить меня в поступках других людей несправедливо, что делать это не вправе никто, включая отца Джона. И все-таки я сдерживаюсь. Конечно сдерживаюсь.

Где-то над нашими головами что-то бухает. Звук громкий и гулкий, от него трясутся стены и крыши ветхих хозяйственных построек. Следом слышится сдавленный крик, который обрывается так внезапно, словно у испустившего этот пронзительный вопль вырвали язык, и тогда мы – я, Элис и все остальные, кто плелся к сараям, – пускаемся бегом. Поднимая клубы пыли, мы подлетаем к большому строению посередине ряда – ангару, где держат трактор – и застываем как вкопанные.

Джейкоб Рейнольдс стоит на коленях посреди ангара с выпученными от ужаса глазами, вокруг ширинки растеклось мокрое пятно. За спиной Джейкоба, приставив к дряблому горлу Центуриона ножовку, возвышается Люк. Я с трудом узнаю его: лицо побагровело, губы беззвучно шевелятся, словно он разговаривает сам с собой, молится или делает то и другое, а глаза полыхают безумным огнем. Он видит перед собой толпу Легионеров и сильнее прижимает ножовку к горлу жертвы, слегка отступив назад. Джейкоб судорожно всхлипывает, и этот звук напоминает мне последний вдох утопающего.

– Всем стоять! – ревет Люк, его взгляд мечется из стороны в сторону, словно у загнанного зверя. – Я перережу ему глотку, клянусь!

– Люк, – мягко, вполголоса обращается к нему Элис. – Люк, все хорошо. Все хорошо. Просто убери пилу.

Я с трудом удерживаюсь от хохота, ведь одного взгляда на Люка достаточно, чтобы понять: взывать к его рассудку бесполезно; по выражению лица и так ясно, что он совершенно безумен, по крайней мере в эту минуту.

– Закрой рот, – рычит он. – Заткнись, заткнись, заткнись, ЗАТКНИСЬ! Так нечестно, слышишь? НЕЧЕСТНО!

– Тише, Люк. – Элис демонстрирует ему поднятые ладони. – Давай поговорим. Что нечестно? Объясни.

Физиономия Люка сморщивается, по щекам текут слезы.

– Я должен быть четвертым Центурионом. – Рычание неожиданно сменяется хриплым шепотом. – Я! В Легионе нет никого более преданного Господу, чем я. Но видит ли это Пророк? Нет. Он смотрит мне в глаза, но ничего не видит и вместо меня выбирает этот жирный мешок с дерьмом!

Джейкоб подвывает, и я мысленно заклинаю его умолкнуть. Наблюдаю за Люком, пытаюсь разглядеть хоть какой-то намек на то, что весь этот жестокий спектакль устроен напоказ и на деле Люк не решится осуществить угрозу, однако вижу лишь неистовую, яростную убежденность. Веру.

– Отец Джон не назначал Джейкоба, – говорит Элис. – Господь призвал его на службу. Или ты в это не веришь?

– Не смей сомневаться во мне! – взрывается Люк. – Не смей! Ты прекрасно понимаешь, о чем я!

– Зато я не понимаю, о чем ты, Люк, – гремит похожий на рокот землетрясения голос, от которого хлипкие стены содрогаются, а толпа испуганно притихает. В сарай входит отец Джон. – Давай, скажи мне. Ты усомнился в воле Господней или в том, что я Его вестник? В чем же?

Люк бледнеет, однако ножовка в его руке не сдвигается ни на миллиметр.

– Как ты мог, отче, – с невыразимой болью произносит он, – как мог ты отвергнуть меня?

Отец Джон медленно выходит вперед; его длинные волосы слегка трепещут на ветру, взгляд пронзителен.

– В этом твоя вина, Люк, – молвит он. – Ты поставил собственное честолюбие превыше воли Божьей, и это лишь доказывает, как мудр Он был в решении не избирать тебя Центурионом Легиона Его. Недовольство есть человеческая слабость, Брат мой, так же как и зависть. Все мы люди, и ты, и я, и все присутствующие. Не больше и не меньше. Твои чувства понятны и даже простительны, однако так поступать нельзя. Ты не Господь, чтобы вершить суд, и не таков Истинный путь. Загляни в свое сердце, Люк, загляни поглубже, и ты поймешь, что я прав.

Люк глядит на отца Джона глазами, полными слез, потом исторгает душераздирающий всхлип, сотрясающий все тело. Он убирает ножовку от горла Джейкоба, покачнувшись, делает шаг назад и падает на колени, уронив голову.

Джейкоб на четвереньках отползает прочь, пока не упирается в ноги Пророку.

– Спасибо, отче, – выдыхает он. – О, спасибо. Господь благ.

Отец Джон сверху вниз глядит на Центуриона, и я замечаю промелькнувшее на его лице отвращение.

– Все хорошо, Брат, – говорит он. – Все будет хорошо.

– Я хочу запереть его в ящик, – брызжа слюной, лопочет Джейкоб, красный от злости. – Хочу, чтобы он сидел там, пока не забудет, что такое дневной свет.

Отец Джон каменеет.

– Ты хочешь? – шипит он. – Ты, Центурион Легиона Господня, только что ползал на коленях и обмочил штаны, и ты будешь мне говорить, чего хочешь? Убирайся с глаз моих и моли Всевышнего о милости. Молись, как никогда не молился, чтобы Он простил твой чудовищный промах.

Джейкоб ошеломленно глядит на Пророка.

– Отче, я…

– ВОН! – ревет отец Джон. – УБИРАЙСЯ НЕМЕДЛЕННО, ПОКА НЕ ПОЗДНО!

Джейкоб неуклюже поднимается на ноги, проталкивается сквозь толпу и, шатаясь, уходит. Кое-кто из моих Братьев и Сестер оборачивается ему вслед, а я не отрываю глаз от Пророка. Его лицо словно туча, темная, тяжелая и грозная.

– Люк, – произносит он, – встань и посмотри на меня.

Люк подчиняется приказу, весь в слезах и соплях. Он роняет ножовку и стоит, уткнувшись взглядом в землю.

– Господь благ, – говорит отец Джон. – Умойся и ступай в часовню. Вечером поговорим.

Люк поднимает голову, его лицо светится обожанием, смешанным с благодарностью, и от этого зрелища меня тошнит.

– Спасибо, отче, – шепчет он. – Господь благ.

После

Агент Карлайл и доктор Эрнандес без слов смотрят на меня.

– Люк провел в часовне два