дня, – продолжаю я. – Отец Джон почти все это время был с ним. Когда Люк наконец вышел, все вроде бы вернулось в норму. Хотя на самом деле нет. И ненадолго.

– Бедный парень, – тихо произносит доктор.

Я киваю.

– Как повел себя Джейкоб Рейнольдс? – осведомляется агент Карлайл.

– Притворился, что ничего не было. Выполнял обязанности Центуриона, ходил туда-сюда по Базе, раздавал приказы, исполнял наказания. Но все знали, как поступил с ним Люк. Никто этого не забыл.

– Не по этой ли причине на тренировке Джейкоб решил сделать из тебя показательный пример? Возможно, пытался этим отчасти вернуть к себе уважение?

– Может быть, – пожимаю плечами я. – Хотя он был таким и до нападения Люка.

– Каким – таким?

– Жестоким ублюдком. Куском дерьма.

Улыбка агента Карлайла заставляет психиатра нахмуриться. Я краснею, потому что нечасто обзываю людей грубыми словами. По крайней мере вслух.

– Будем называть вещи своими именами, – говорит агент Карлайл.

Улыбаюсь ему и киваю.

– Итак, отец Джон понял чувства Люка, – подытоживает доктор Эрнандес, бросив быстрый взгляд на своего соседа. – И унизил Джейкоба, но при этом оставил его на должности Центуриона. Как думаешь – почему?

Я пожимаю плечами.

– Отец Джон назначил Нейта, и все увидели его ошибку. Он не мог позволить этому повториться, поэтому был вынужден терпеть Джейкоба, хотя уже явно пожалел о своем выборе.

– Говоришь, Джейкоба выбрал отец Джон? – задает вопрос доктор. – Не Господь?

– Отец Джон.

– Уверена?

Киваю.

– Да.

Он улыбается и что-то строчит в блокноте.

– По твоим словам, после этого все пришло в норму? – спрашивает агент Карлайл.

– Я сказала, вроде бы пришло, – уточняю я. – Но в реальности это было не так. Обстановка изменилась.

– Как именно?

– Возникло какое-то напряжение. Люди нервничали. Вслух этого не обсуждали – в Легионе никогда и ничего не обсуждали вслух, – но перемена явственно ощущалась, стоило лишь пройтись по Базе. Все будто постоянно оглядывались, боялись.

– Чего?

– Всего, – пожимаю плечами я. – Отец Джон продлил наказание удвоенной работой и урезанным пайком еще на месяц, хотя Легион, по идее, снова встал на Истинный путь. Центурионы вышли на тропу войны: гоняли нас за провинности, которые до побега Нейта и случая с Люком и Джейкобом даже не заметили бы. Наказания сделались жестче. Гораздо жестче. Почти каждый день Легионеров избивали и пороли во дворе буквально ни за что.

– И где же при этом был отец Джон? – спрашивает агент Карлайл.

– Сидел на крыльце Большого дома. Наблюдал. Никто не осмеливался смотреть ему в глаза, даже Эймос.

– А Люк? – спрашивает доктор Эрнандес.

– Люк почти все время проводил в часовне.

– Это выглядело странно?

– Мы не знали, как это воспринимать. Люк не общался ни с кем, кроме отца Джона. Когда кто-нибудь заговаривал с ним, он просто глядел сквозь человека, точно его не видел. Несмотря на удвоенные часы и тяжкие наказания, он перестал работать, но никто ему даже слова не сказал, и Центурионы тоже смотрели на это сквозь пальцы.

– Полагаешь, они его боялись? После нападения на Джейкоба.

– Может быть. А может, не знали, как отреагирует отец Джон, если они рискнут наказать Люка. Как бы то ни было, Люк сидел в часовне и без конца молился, и через пару дней его оставили в покое.

– По-твоему, не это ли послужило причиной поведения, которое Люк продемонстрировал на сеансе КСВ? – задает очередной вопрос доктор Эрнандес. – Он ведь считал себя преемником отца Джона, так?

– Для Люка стало большим ударом то, что его не сделали Центурионом. Очень большим. Он был яростно предан и Легиону, и Пророку. Но я не знаю, как сложилась бы его судьба, если бы не пожар. Не представляю, каким он видел свое будущее.

– Считаешь, что…

– Нам пора заканчивать, – перебивает агент Карлайл, постукивая пальцем по часам на запястье. – Если вы планируете возобновить КСВ и хотите, чтобы Мунбим успела перекусить до начала сеанса.

Я гляжу на часы над дверью: 12:56.

– И то верно, – соглашается доктор Эрнандес. – Мунбим, как ты…

– В порядке, – говорю я, опережая вопрос. – Я в порядке.

Из-за наспех съеденного ланча в желудке у меня тяжесть, но причина, по которой я прихожу на сеанс КСВ последней, не в этом.

Когда сестра Харроу привела меня к кабинету групповой терапии, я попросила разрешения немного постоять в коридоре. Она нахмурилась и спросила, хорошо ли я себя чувствую, и я ответила, нет, не очень, потому что не хотела врать, но, когда сестра осведомилась, не нужно ли мне чего-нибудь, я покачала головой. Все, что мне требовалось, – это несколько секунд, чтобы собраться с мыслями, попытаться осмыслить изменившуюся ситуацию и мое место в ней.

Я заранее знаю, что ждет меня в кабинете КСВ, про что захотят поговорить Джеремайя, Рейнбоу и остальные. Однако прежде, чем войти, прежде, чем сказать и сделать то, о чем меня просили агент Карлайл и доктор Эрнандес, я вспоминаю о Люке. Сейчас я не могу позволить себе горевать о нем, оставшиеся силы нужны мне для другой цели. И все-таки жизнь обошлась с ним несправедливо – он заслуживал большего. Ему было всего семнадцать, и теперь он мертв.

Как и Элис, напоминает мне внутренний голос, и Агава, и Джо Нельсон, и все прочие. Все они мертвы.

Я медленно качаю головой, и сестра Харроу, глядя на меня, с тревогой хмурится.

Но я еще жива, парирую я голосу. И Хани, и Люси, и Рейнбоу, и другие. И я должна помочь сделать так, чтобы они жили дальше.

То, что агент Карлайл и доктор Эрнандес обратились ко мне за помощью, – знак огромного доверия с их стороны, и я понимаю, что решение далось им нелегко. Я признательна за это, ведь такой поступок позволяет делать вывод, что, по их мнению, я успешно двигаюсь вперед в процессе, обозначенном доктором Эрнандесом. Он часто хвалит меня и называет молодчиной, когда хочет побудить к дальнейшему разговору, однако я до сих пор не могу разобраться, верить ему или нет. Обращение за моей помощью более осязаемо, более реально. Но в то же время мне страшно.

Мне дают шанс принести покаяние. Это я виновата, что мои Братья и Сестры в эту минуту ожидают меня в кабинете групповой терапии, а не находятся дома, на Базе, с родными, и я сделаю все возможное, чтобы им помочь. Все, что в моих силах. И пугает меня не это, а совсем иное: а вдруг окажется, что я ничего не могу для них сделать? Ни я, ни кто-то еще. Что им уже не помочь, и всё