Я киваю сестре Харроу. Она одаряет меня более короткой и печальной версией своей обычной улыбки и распахивает дверь. Я переступаю порог, и на меня одновременно устремляются взоры семнадцати пар глаз.

– Всем привет, – говорю я в надежде, что внешне смогу излучать спокойствие, хотя на самом деле жутко волнуюсь. – Как дела?

– Люк Вознесся, – сообщает Джеремайя. Его глаза сияют, на губах широкая улыбка. – Пророк призвал его в дом Господень. Скоро наступит и наша очередь.

Внутри у меня все сжимается.

– Ясно, – киваю я. – Хотите поговорить об этом?

Джеремайя энергично кивает, большинство моих Братьев и Сестер его поддерживают. Но Хани, Рейнбоу и еще несколько детей, сбившиеся в стайку в задней части комнаты, неподвижно замерли. На их лицах написано отвращение.

– Люк был лучшим из нас, – продолжает Джеремайя. – Его вера была самой крепкой. Поэтому он Вознесся первым.

Я усаживаюсь на полу, по-турецки скрестив ноги, и жестом приглашаю Братьев и Сестер поближе. Все охотно откликаются, даже Хани и Рейнбоу, и располагаются кружком, не сводя с меня внимательных глаз. Некоторые автоматически берутся за руки с соседями.

– Все считают так же? – спрашиваю я.

Многие кивают; детские личики искренни и серьезны. Кто-то молчит, а человек пять-шесть отрицательно качают головами. Среди несогласных высказаться решается только Аврора:

– Я не считаю, что Люк был лучшим. – Голосок едва заметно подрагивает. – Я считаю, что он был плохим, и не Вознесся на небо, а попал в ад.

Я чувствую, как по спине ползут мурашки. Аврора бледна, но ее взгляд полон решимости, и от этого в моей груди разливается тепло.

– Ты ничего не понимаешь, – вскидывается Джеремайя. – Помолчала бы лучше, глупая девчонка.

– Не надо так, – говорю я. – У каждого есть право выражать свое мнение.

– Это не мнение, – пронзительно восклицает Джеремайя, – это ересь! Люк был нашим Братом, и отец Джон призвал его на небеса. Пускай она не говорит, что Люк попал в ад. Ей запрещается так говорить.

Сломлен, шепчет голос в моей голове. Я игнорирую этот шепот и сосредоточиваюсь на Джеремайе. Он родился на Базе, его родители и старший брат – биологический брат – погибли при пожаре, и я напоминаю себе, что он горюет, что передо мной маленький мальчик, чей мир полностью рухнул. Я убеждаю себя, что должна быть с ним терпеливой. Со всеми ними.

– Джеремайя, для тебя важно, что Люк Вознесся? – спрашиваю я.

Он хмурит лоб, как будто я задала самый идиотский вопрос на свете.

– Конечно.

– Почему?

– Потому что он будет сидеть подле Господа. Как и обещал отец Джон.

Раз ты веришь, что с Люком произошло именно это, значит, можешь поверить, что с твоими родителями и братом случилось то же самое.

– Чем он там занят? – интересуюсь я.

– Прямо сейчас смотрит на нас сверху, – отвечает Джеремайя. – Они все на нас смотрят.

– А что бы ты желал, чтобы они увидели?

– Что нам без них плохо. – В уголках его глаз блестят слезы. – Что мы остались тут не по своей воле и хотим к ним.

– Люк не отправился на небеса, Джеремайя, – тихо произносит Хани. – Ни он, ни отец Джон, никто вообще. Они просто умерли.

Я болезненно морщусь, а Джеремайя, густо покраснев от негодования, кричит:

– Лгунья! Забери свои слова обратно!

– Не заберу, – качает головой Хани.

Джеремайя вскакивает, его руки сжимаются в кулаки.

– Я заставлю тебя взять их назад! – вопит он. – Я…

– Ничего ты ей не сделаешь, – осаживаю мальчика я. – Джеремайя, успокойся.

Он глядит на меня расширившимся от злости глазами.

– Ты разве не слышала, что она сказала о Пророке?

– Слышала. Ты расстроен, и это нормально. Однако насилие не выход.

– Будь здесь Центурионы, они бы…

– Они бы – что?

– Они бы ее избили, – заявляет Джеремайя, и огонек в его глазах меня пугает. – Посадили бы в ящик и держали там, пока бы она не поклялась забыть всю ересь.

– Ты считаешь, это было бы правильно? – спрашиваю я.

– Да!

– Почему?

– Потому что так хочет Господь.

– Откуда тебе знать, чего хочет Господь? – опережает меня Хани.

Джеремайя качает головой.

– Он сказал отцу Джону. – Мальчик произносит каждое слово медленно, с расстановкой, точно перед ним слабоумные. – А отец Джон сказал нам.

– Почему ты думаешь, что Господь вообще разговаривал с отцом Джоном? – не отстает Хани.

– Потому что…

– Потому что отец Джон так сказал, – заканчивает фразу Хани. – Ага. Но что, если он лгал? Что тогда, а?

– С чего бы отцу Джону лгать? – лицо Джеремайи светится такой невинной верой, что мне хочется вернуться в день пожара и еще раз сделать то, что я сделала в Большом доме. – Мы же его Семья. Зачем ему нас обманывать?

– Люди врут, – произносит Хани заметно тише. – Прости, Джеремайя. Не хочу тебя огорчать, но люди врут.

На несколько мгновений повисает гнетущая тишина, и я не представляю, что сейчас сделает Джеремайя – набросится на Хани или разрыдается. Все остальные Братья и Сестры смотрят на меня, словно ждут каких-то действий, а мне хочется сказать им, что я тут бессильна, что мы должны обсуждать эти вопросы, если намерены двигаться дальше, но, как это объяснить, я не знаю и потому просто молчу.

– Я вот не вру, – задумчиво произносит Рейнбоу. – Врать нехорошо.

У меня непроизвольно вырывается смешок. В следующую секунду лицо заливает виноватым жаром, но полнейшая серьезность в голосе Рейнбоу ошеломила меня, и мой организм отреагировал на это смехом как единственно известным ему способом.

Рейнбоу обиженно морщит лобик, как делают все дети, видя, что взрослые не воспринимают их всерьез. Я машу рукой, пытаясь показать, что смеялась не над ней. Это вправду так, но Хани вдруг тоже начинает смеяться, а следом и Уинтер, и я снова ошарашена, и внутри у меня что-то перещелкивает, ведь что остается делать, когда весь мир сгорел дотла, а ты все еще жив и дышишь и перед тобой все еще открывается будущее, пусть сколь угодно хрупкое и неопределенное?

Когда смеются трое, этого более чем достаточно, чтобы заразить остальных, и миг спустя вместе с нами хохочут практически все. Некоторые держатся за бока, зажимают рты ладошками, чьи-то щеки наливаются румянцем, а в глазах плещется радость, невообразимая каких-нибудь десять секунд назад. Рейнбоу по-прежнему хмурится, точно до сих пор не вполне уверена, что мы смеемся не над ней, однако в конце концов даже Джеремайя отваживается на скупую улыбку, хотя я невольно думаю, что вызвало ее скорее не то, что ему по-настоящему весело, а то, что Хани перед ним извинилась. Но и это хорошо. Это уже