Я закрываю глаза ещё раз. Я не хочу, чтобы кто-нибудь уже начал заниматься мной. Я хочу быть один.

Только мы вдвоём. Я и Андерсен.

177

Это странное чувство – знать, как долго ты был мёртвым перед тем, как явиться на свет.

Вот фотография из брошюры, под ней стоят даты жизни. 1903–1972 гг.

Первую дату я сам выдумал для Андерсена. Вторая, наверное, реальная.

Тридцать лет я пробыл мёртвым.

Я спрашиваю себя, нормальная ли это временная дистанция. Происходит ли это автоматически или чья-то отдельная воля влияет на то, как скоро ты снова вернёшься на карусель? Я всегда был нетерпеливым человеком.

От моего последнего тела, должно быть, мало чего осталось. Разве что зубы или пара костей. Если они меня не кремировали, хотя мне бы это не подошло. Возможно, я пожелал для себя одного, а произошло потом другое. Это ведь тоже часть смерти: ты теряешь всякое влияние на события.

Так или иначе, место погребения есть. Населённый пункт, который можно найти. Есть какой-то надгробный камень. Мрамор с золотыми буквами. Кажется, я умер достаточно богатым человеком – и они не зарыли меня безымянно. Не так, как мы это делали с объектами, которые нам больше не требовались для дознавания.

611 филиалов.

Может быть, я распорядился, в завещании или того раньше, чтобы на могильном камне выгравировали фирменный знак. Сверху фамилия, а внизу стрела. Указывающая в землю. Это означало бы: там внизу лежит Дамиан Андерсен. Нечто такое меня бы позабавило.

В брошюре не говорится, где я жил. Сперва в том городе, который я себе облюбовал. Но в конце? Я представляю себе виллу где-то в красивой местности. Может, в горах или на озере.

Я знаю так мало.

Умер ли я дома? В больнице? Была ли это медленная смерть – или мне повезло, и всё происходило быстро? Может, меня хватил удар во время прогулки, или меня сбила машина. Всё это мне придётся выяснять. Всё. Это я умею делать лучше, чем кто бы то ни было: выяснять суть дела.

Я лежу в постели Хелене и Арно и размышляю, что могло бы быть. Жил ли я один? Был ли женат? Имел ли детей?

Если я – только в порядке допущения – стал отцом в шестьдесят, тогда моим детям сейчас было бы…

А если у этих детей есть свои дети…

Есть так много всего, о чём следует подумать.

178

Я изучаю портрет Андерсена. Должно быть, это мой портрет, но я бы не узнал себя на нём.

Ещё бы. Ведь я следил за тем, чтобы никто из прежних времён не опознал бы меня на фотографии.

Я ношу очки в толстой чёрной оправе. Очками легко изменить облик. Притом что у меня всегда было хорошее зрение. Нет оснований предполагать, что это вдруг изменилось. В очках наверняка оконное стекло.

Тогда, когда это ещё было в моей власти, я бы распорядился арестовать мастера из оптики после сделанной работы. Повод найдётся всегда. Я бы выдернул его из оборота, чтобы он уже никому не смог рассказать. Но в качестве Андерсена это было бы мне уже не по силам. Но есть и другие пути. Я уверен, что продавец так никогда и не узнал, для кого были предназначены очки.

Я опираюсь подбородком на ладонь, пальцы прикрывают рот. И задумчивая поза отнюдь не случайность. Так не опознать форму моего рта.

Под прикрытием пальцев я, может быть, и улыбаюсь.

К сожалению, на фото не видна левая кисть, отсутствующая.

Как не видна левая кисть моей матери на её свадебном фото. Хотелось бы мне знать, как я в качества Андерсена обходился с последствиями моего военного ранения. Носил протез? В короткой биографической статье об этом ничего нет. Совершенно точно я не скрывал своего увечья. Уже по одному тому чтобы отличаться от человека, которым был перед этим и который, может быть, находился в розыске.

Наверняка находился в розыске.

Волосы коротко острижены, как мне было привычно всегда. Седые волосы. При этом нет подписи, когда был сделан снимок, но я к этому времени уже должен быть пожилым.

Фотография сделана в рабочем кабинете. Я сижу за совершенно пустым письменным столом. Даже телефона на нём нет. Значит, я сохранил свою всегдашнюю любовь к чистому рабочему месту. Неряшливая обстановка – признак неряшливого ума. Ещё и поэтому я чувствую себя в этой детской комнате неуютно. Но если я не хочу бросаться в глаза, я вынужден с этим мириться. В моём возрасте от меня ожидают только хаоса.

Одна деталь на фотографии доказывает мне, что изображён именно я: на стене за письменным столом висит японская картина в виде развёрнутого свитка – ландшафт, намеченный несколькими штрихами тушью. Я всегда любил этот вид искусства.

Ну вот, а теперь пусть они придут, меня надо подмыть и сменить мне памперс.

179

Одетый только в памперс, я стою перед большим гардеробным зеркалом в холле. Брошюру, развёрнутую на странице с фотографией, держу так, чтобы видеть в зеркале её отражение. Мне кажется, я узнаю черты лица, которые столько лет разглядывал во время бритья. Они стали старше, разумеется, поэтому я не вполне уверен. Я не знал себя старым человеком.

Не могу помнить себя старым человеком.

Федерико и Майя перешёптываются в дверях спальни. Они наблюдают за мной. Я полагаю, они обсуждают, что бы могло значить моё странное поведение. Майя – тут я даже не сомневаюсь – уже придумала какое-нибудь умное объяснение этому.

Кажется, они очень рано встали. Возможно, моё беспокойное ночное поведение их встревожило и лишило сна. Чтобы успокоить их, я смеюсь и хлопаю в ладоши.

Плюх-плюх.

Затем я ковыляю в гостиную и взбираюсь на софу. Если я вскарабкаюсь на спинку, то дотянусь до полки, на которой Хелене хранит свои серебристые пластиночки. Я извлекаю одну, следя за тем, чтобы мой выбор выглядел случайным. Бесцельное любопытство маленького ребёнка.

Очень мило.

Федерико и Майя всё ещё наблюдают за мной. Я не оборачиваюсь, но чувствую их присутствие. На футляре – нет, внутри футляра, но сквозь его прозрачный материал видно – изображён витраж кафедрального собора.

Я спускаюсь вниз, на пол, раскрываю футляр и вытряхиваю пластинку на пол. Поднимаю её и топаю к прибору, который использует Хелене, когда хочет послушать музыку. Делаю вид, будто не знаю, куда совать пластинку. Тычусь ею наугад в разные места, пока Майя не начинает смеяться за моей спиной.

Она включет прибор. Отнимает у меня пластинку и суёт её в нужную щель.

«Gloria», – поют голоса. «Allegretto con spirito» из Коронационной мессы Моцарта.

До мажор.

Бодро напористо.

Музыка не предназначена для танцев, но я всё равно танцую. Мне есть что праздновать.

Федерико и Майя смотрят на меня. Он обнял её за плечи, и она прильнула к нему. Оба улыбаются.