Не составлял исключения и этот вечер, когда около шести часов Нед нашел Глеба в забегаловке на Понт-стрит. Никто из знакомых Неда не отваживался есть в этом месте, где можно было заработать острое пищевое отравление. Но пить в баре было вполне безопасно.

– Вы не рискуете до тех пор, пока не попробуете их hors d'oeuyres,[51]– прошептал он русскому, взгромождаясь на соседний табурет у бара.

– Зачем? По правде говоря, я так поел, что могу ничего не брать в рот до завтрака.

– Что, сегодня некого из госслужащих и блинами покормить? Ни одного газетчика, чтобы попотчевать икоркой?

– Неужели я так грубо работаю? – сказал Глеб шутливо, поворачивая к Неду свое породистое лицо. Резкие складки в углах рта, казалось, были готовы вот-вот расплыться в улыбке.

– Ну, что касается пластинок, здесь все классно, – признался Френч. – Откуда вы узнали о моей страсти к Арту Ходсу?

– Из моих источников.

– И один из них следит за мной, пока я во время ленча болтаюсь по магазинам и признаюсь в своих пристрастиях. – Он решил прощупать русского. – Этот Студентик работает старательно, как по учебнику, поэтому я думал, что он из людей Ларри Рэнда.

На лице Глеба отразилось замешательство. Не слишком сильное – уж очень он был хитер, – но достаточное, чтобы подтвердить подозрения Неда Френча.

– Не ваш? – спросил он. – А парень, чья мать, похоже, была муравьедшей?

Пономаренко поцокал языком.

– У вас передо мной преимущество, как сказал епископ хористке.

– Что, ни тот ни другой?

– Френч, – возразил русский иронически, – альбом, который вы ищете уже Бог знает сколько времени? И тут после одной-единственной прогулки по магазинам я вдруг вытаскиваю его, как фокусник кролика из своей шляпы?

Появился бармен.

– Скотч, содовая и чуть-чуть льда, – заказал Нед. Бармен ушел.

– Я тоже обожаю фортепианный джаз, – признался тассовец. – Не буду говорить о своих любимцах. Вы – почитатель редкого стиля. Но вот что я вам скажу. Люди, собирающие сольные записи, – одиночки. Вы знаете это?

– За вами стоят все рабочие, художники, домашние хозяйки, агрономы и звероловы, которых объединили Советы, а вы называете себя одиночкой?

– Подальше от толпы. – Глеб несколько раз кивнул. – Вот ваш стакан. – Он взял его у бармена и отдал в руки Неду. – За нас, – сказал он, чокаясь с Недом бокалом, наполненном мартини.

– За нас – одиночек?

– За нас – профессионалов. – Пономаренко разглядывал Неда, пока тот пил виски. – И за унаследованные нами дисфункции, которые вызывает работа.

Френч хмуро взглянул на него.

– Звучит, как плохой перевод.

Глеб отрицательно покачал головой еще до того, как Нед сказал это.

– Французы называют это le cafard – то, что ваши солдаты во Вьетнаме окрестили тысячемильным страхом. У моряков это каютная лихорадка. А бизнесмены утверждают, что от этого сгорают к середине жизни. – Он тихо засмеялся.

– Ну и какие у вас дисфункции, Глеб?

– Я нечасто в этом признаюсь. – Допив свой мартини, он знаком попросил у бармена еще одну порцию. – Если я вам скажу, что я вообще не хочу никогда уезжать из Лондона, где нашел свою среду, от которой не вижу смысла отрываться, вы мне ответите: это старая новость.

– А если я вам скажу, что даже листья слегка желтеют от той жизни, которую мы ведем, – заметил Нед, – то вы ответите: это тоже не сенсация.

– Не смейтесь над тем, что может оказаться серьезным.

– О Господи, Глеб! Не говорите, что следите за мной. Вы надеетесь заманить меня в свой кораль и заменить клеймо на моей шкуре?

Породистое лицо слегка омрачилось. Разведчик ранга Пономаренко копает глубоко, работая с дальним прицелом. Чем бы ни была пластинка Ходса: взяткой, платой за приватную беседу или способом возбудить любопытство Неда, Глеб добился своего – информации. Теперь, даже получив отпор, он всегда сможет вернуться в этой теме.

– А если и так? – спросил русский. – Можете ли вы осудить меня за то, что я хочу работать с хорошим материалом?

– Выбросьте это из головы, – сказал ему Френч. – Я не продаюсь! – Он поднял руку, как бы приглушая нарастающее негодование. – Даже за кучу альбомов Ходса. Но предлагаю вам сделку: вы мне говорите, где купили пластинку «Чикаго Блю», а я покупаю вам еще стаканчик.

Скобки морщин вокруг носа и рта русского сделались глубже, словно их разъела кислота.

– Моя матушка любила старую поговорку, полковник Френч: в переводе на английский она звучит примерно так: «На каждый жесткий кусок мяса найдется и острый нож». Никогда не слышали?

– Нет. А как поживает ваша мама?

– Отлично.

– Собираетесь ее навестить?

– Не знаю, кто из нас получит от этого меньшее удовольствие. – Бармен принес ему порцию мартини. – А ваши родители как поживают?

– Очень хорошо.

– Говорят, что зима в Висконсине в этом году была очень суровая. Озеро Виннебахо замерзло.

Нед дружески улыбнулся.

– Глеб, мне очень жаль, что я не могу отплатить вам сообщением о том, сколько свеклы выросло в маленьком саду у вашей мамы в Крыму. Мне, конечно, льстит, что вы не пожалели сил на маленький винтик в могущественной разведывательной машине дяди Сэма. Скорбно, но это тупик для вас. И все же мне очень хочется узнать, как вы достали пластинку.

– Информация вам не поможет, если, конечно, вы не знаете нашего резидента в Чикаго.

Мужчины уставились друг на друга, а потом рассмеялись.

Нед размышлял: в самом деле ему весело или нет. Но кое-что Нед Френч несомненно пытался заглушить – тошнотворное сознание того, что попал в поле зрения такого проницательного человека, как его собутыльник.

Le cafard, так это называется? Одно из психосоматических заболеваний, убивающих быстрее пуль.

* * *

Сегодня выпал редкий случай – их не пригласили на большой обед. Посол и миссис Фулмер наслаждались скромным ужином у себя на кухне в Уинфилд-Хаузе. Слуг на вечер отпустили. Даже Бел Крастейкер уехала навестить дальнего родственника, живущего в Стоун-Ньюингтоне.

Порхая по огромной кухне, как прелестный, но беспомощный мотылек, который украшает летний сад несколько коротких часов, Пандора Фулмер делала обыкновенные сандвичи из поджаренного хлеба с сыром – полдюжины.

– Кофе уже не будешь, поздно? – спросила она.

Он сидел в рубашке за длинным столом, на котором обычно готовили еду. Только человек его габаритов мог читать за этим столом газету. Он поднял взгляд на жену, потом посмотрел на стенные часы и, наконец, – на наручные. Казалось, прошла вечность, пока мысли сменились раздумьями, пить кофе или нет.