как он зарезал её папашу. Вернее, того гада, что продал ему тухлую свинину. Гад теперь гниёт в земле, а Оли Рамса гниёт здесь – в грязной, сырой темнице Ладоса. Возможно, зарезать жадного торгаша за несварение было чересчур, но до чего же смешно он пучил глаза от удивления, когда увидел свой собственный нож, торчащий между своих же рёбер. Да, это было смешно. Смешно по крайней мере тогдашнему, в стельку пьяному Оли.

За дверью послышались тяжёлые шаги. Что-то новое! Тюремщики здесь такую – подбитую железом – обувь не носят. Носы сапог с железными набойками, это да, рёбра Оли могли это подтвердить точно, но подошвы-то кожаные. Каждые три дня, как только заступала смена Дейла, его посещали двое и долго напоминали Оли, во что именно обуты стражники ладосской тюрьмы.

Не зная, чего ожидать, он приподнялся на локтях и в недоумении уставился на дверь. Дверь открылась – это всё же был Дейл. Мерзкий, с сальной улыбкой, толстый садист вошёл в камеру. Двое латников с опущенными, скрывающими лица забралами вошли за ним и расступились, пропуская третьего. Тот не скрывал лица. По уверенному и надменному взгляду можно было понять, что бояться и скрываться этому человеку ни к чему. Латные наплечники, украшенные медвежьими головами, отбрасывали на стены зловещие тени. По сиреневым плащам Оли понял: все трое – Дворцовые стражи Ладоса.

– Вот энтот кусок говна! – Тюремщик по-хозяйски крутанул связку ключей и оскалил коричневые зубы.

– Поднять, – сухо произнёс страж без шлема.

Двое стражей подхватили Оли и поставили на ноги. Он застонал и чуть не повалился обратно, не в силах устоять от постоянного голода и избиений.

– Чего дыть вам от меня-то надо, изуверы? – устало проговорил он. – Нету, что ле, другой отдушины, нежеле безвинных метелить?

– Тебя, душегуб пропитый, мне не надоест сапогами охаживать до конца твоей поганой жизни. Да видишь, каково дело-то обернулось. Энти судари изъявили тебя, дерьмоеда, от топора спасти. Тебе ба в ноженьки им кланяться, а не оскорблениями их благородный слух марать.

Оли от этих слов чуть не рухнул на колени, и только крепкая хватка двух стражей не дала ему это сделать. Слёзы накатили сами собой, и он, задыхаясь от радости, обратился к тому, кого считал старшим:

– Верно ли то, сударь-дыть стражник? Или этот брыдлый душегуб брешет?

– Я тебе, выродок сельский, сейчас укажу место твоё законное! Сударь дворцовый десятник Роман, дозвольте, я ему напомню, как в обществе разговор вести потребно.

Дейл уже было замахнулся на заключённого, как вдруг могучая рука легла ему на плечо и с силой развернула на месте. Тюремщик оказался лицом к лицу с десятником Дворцовой стражи.

– Вон! – Сталь в голосе стража подразумевала беспрекословное выполнение всех его приказов, и этот не был исключением.

– Но, но… Но ведь вы доплату обещали, сударь, – залепетал со страху Дейл. – Ведь только мне ведомо, что вы узника забираете.

– Жизнь висит на нитке, а думает о прибытке, – усмехнулся один из стражей.

Тюремщик оглянулся и глупо заулыбался этой старой поговорке. Врождённая жадность позволила ему неплохо устроиться на месте одного из глав тюремной смены. Горюющие родственники часто передавали еду и одежду заключённым. Он же за пару серебряных всегда был рад услужить несчастным. Но передачки редко доходили до адресатов – Дейл забирал себе почти всё, делясь лишь немногим со своими подчинёнными.

– Так как с доплатой быть, сударь Роман? Уговор был, – дрожащим голосом, но с уверенностью в своём праве на лишнюю монету повторил он вопрос и тут же почувствовал, как лёгкие начали сдуваться: заклятье Вестора выдавливало из них воздух.

Не в силах сделать вдох, Дейл упал на четвереньки, протягивая руку, моля о пощаде. Глава Дворцовых дёрнул щекой и с такой силой пнул тюремщика по рёбрам, что того отбросило к стене, и он, бездыханный, распластался на полу.

– Дрёму на этого!

Оли Рамса ощутил невиданную прежде усталость и провалился в сон. Больше никто не видел его живым.

Превосходство Тьмы

Поставив перед собой серебряный кубок, доверху наполненный кровью, человек в балахоне закрыл глаза и зашептал страшные слова чёрного ритуала. Поднесённый к кубку кристалл испустил мрачное сияние и поглотил приготовленную для него жертву.

Мюриэл Листон сделал всё, чтобы не повторить свою ошибку. На полу в центре кабинета была начерчена огромная гексаграмма, со всеми известными ему ограждающими символами. Знаки Трёх Светлых, эльфийские руны и даже замысловатые иероглифы Вечноцветущих островов пестрели на полу, излучая слабое сияние. Он был уверен в силе своей клетки, но всё же трое Дворцовых стражей стояли за дверью, являя последний рубеж обороны. Сегодня он не намерен бороться за жизнь, сегодня он намерен сломить Зверя и подчинить его своей воле.

Как же всё-таки ошибались профессора, называя его слабейшим из Рода Листон. Его упрекали в лени и нежелании заучивать историю Империи. «Не помнящий историю – обречён повторять ошибки прошлого». Плевать! Из прошлого Мюриэл понял одно: Великий Сай Безупречный разглядел мощь, которую могут даровать запретный Источник и Трое Тёмных Братьев.

Сай Безупречный… Да! Вот кто был настоящим реформатором! Он не боялся выйти за рамки, очерченные его ограниченными современниками. Он искренне полагал, что для настоящего мага не может быть никаких преград. Полная свобода работы с Источником. С двумя Источниками! Эти глупцы сами отказались от половины существующей в мире Силы! Отказались ходить на двух ногах, предпочтя вечно хромать на одной.

Десять Родов просто испугались идей Сая и не захотели делиться властью. Они предали Безупречного! Восстали против него и просто-напросто убили. Убили и затопили его твердыню. Уничтожили одно из мест силы – трусы, предатели, ретрограды! Они не поняли главного – властвовать должен один, а все остальные должны прислуживать ему! Но Листон добьётся от Совета разрешения изучать Тёмный Источник. Добьётся! Пока ещё ему нужно их разрешение, но после… после он поставит Тьму себе в услужение, и вот тогда каждый живущий под небом Эделии будет выпрашивать у него разрешения на Силу, на вздох! Тех, кто восстанет против, он скормит этой прелестной собачке.

Ритуал был закончен. Мюриэл ходил по кабинету в нетерпении. Он мельком глянул в огромное зеркало, висевшее на стене, и остановился. Шрам на лице от заклятья Бернардин почти не был заметен – в той перепалке больше пострадала его гордость. Но всё же это был шрам.

«Эта сука пожалеет, что напала на меня. Я показательно казню её сумасшедшего папашу на главной площади Ладоса! А для неё у меня есть кое-что получше. Ну