Он не шевельнулся, и дружелюбие его рассеялось. Я облажался, выставился самозванцем. Я не шевельнулся. Он тоже. Анаболические стероиды так раздули его мышцы, что он походил на пластмассового супергероя, у которого не гнутся руки в локтях и от чрезмерно рьяных игр в детском саду может отвалиться голова.

– Какой скотч предпочитаете? – спросил он.

– На ваш выбор.

Он взял с полки бутылку «Гленфиддиха».

Пока он наливал, за баром – в пасторальном тосканском пейзаже – открылась потайная дверь и с коробкой стаканов появился парнишка, который выбрасывал мусор в патио. Склонив голову – ему, видимо, тоже велели в глаза не смотреть, – он принялся расставлять стаканы на зеркальных полках.

Бармен принес мне скотч и выжидательно замер.

– Ваша карточка? – подсказал он.

– Которая? – Я принялся как можно театральнее нащупывать бумажник.

– Членская.

– А. У меня нету. Я гость.

– Чей?

– Гарри, можно стакан воды, быстро? Голова кружится.

Идеально выбрав момент, к стойке подкралась женщина – ну или мальчик, если они тут мальчики. Надутые губки, кукольный профиль, длинные светлые волосы, лиловое платье, такое тугое, будто ее облили шелком.

Бармен Гарри – а я-то думал, его зовут Геркулес, – пронзил ее яростным взглядом, давая понять, что подобной просьбой она серьезно нарушает протокол.

– Внизу спроси, – ответил он, скупо улыбнувшись.

– Не могу. Я… мне просто воды, и нормально.

Он одарил ее хмурой гримасой, жестко посмотрел на меня – я, мол, с тобой еще не закончил – и отошел.

– Веселый малый, – отметил я.

Женщина посмотрела на меня неуверенно; руки ее – тоже с длиннющими черными ногтями – вцепились в стойку, словно эта худышка боялась улететь под потолок гелиевым воздушным шариком. Густо накрашенные голубые глаза водянисты, зрачки огромны. Губы не от природы пухлые – она их подправила, вколола что-то, и рот получился клоунский, чрезмерный и грустный.

– Как вас зовут? – спросил я.

На лице у нее немедленно нарисовалось «Игра окончена». Она смерила меня ледяным взглядом. Я был уверен, что она сейчас же уйдет, но она склонила голову набок:

– Вы друг Фадиля.

– А куда он подевался? Что-то я его не вижу.

– Во Францию вернулся, куда ж еще.

Гарри грохнул на стойку стакан воды. Женщина схватила его и осушила одним глотком – капелька убежала из уголка рта и скользнула на подбородок. Женщина отставила стакан, нестойко пошатнулась на каблуках, и бармен молча отошел налить еще. Они это проделывают не в первый раз.

Она пальцами отерла рот.

– С вами точно все нормально? – вполголоса спросил я.

Она не ответила, лишь осмотрела глубокий острый вырез платья, клоунски надула и без того надутые губки и расправила ткань.

– Вам бы поесть чего-нибудь. Или домой пойти. Отоспаться.

Она взглянула на меня с вялым недоумением, будто я обескуражил и ее. Гарри пихнул ей второй стакан, и она выпила воду, ни слова не сказав.

Я откашлялся, улыбнулся бармену:

– Так вот, я друг Фадиля.

Это арабское имя что-то ему объяснило. Он неохотно кивнул и ушел на другой конец бара, откуда ему махал толстый коротышка.

Я склонился к женщине:

– Вы, наверное, можете мне помочь.

Но ее внимание было приковано к молодому помощнику официанта, который распихивал стаканы под стойкой. Темные космы, веснушки, лет шестнадцать – он словно соскочил с картины Нормана Рокуэлла[53].

– Эй, – шепнула женщина. – Будь другом, а? Налей водки с клюквой?

Он притворился глухим.

– Да блин. Наплюй ты на Гарри. Он у нас душка. Я ж подыхаю.

В ответ на ее мольбы, угрожавшие стать пронзительными, мальчишка нехотя поднял голову и покосился на Гарри, деловито сооружавшего очередной напиток. Затем в приступе жалости схватил бутылку «Смирнофф».

– Ах ты мой ангелочек, – прошептала женщина.

Он добавил клюквенного соку, поставил коктейль перед ней и вернулся к своим стаканам.

– Можно мне льда? – спросил я, подтолкнув к нему скотч.

Он кивнул. Когда принес стакан обратно, я сунул ему в руку стодолларовую купюру. Он в испуге вытаращился.

– Не реагируй, – сказал я, тоже покосившись на Гарри. – У меня вопрос. – Я вынул из кармана Александрину фотографию, подтолкнул к нему по стойке. – Узнаешь ее?

Не поднимая головы, он позвенел стаканами.

– Уберите с бара, – шепнул он. – Тут камеры.

Я сунул фотографию в бумажник. Если кто смотрит, будем надеяться, решит, что я показал парнишке портрет своей дочери – или, с учетом местной клиентуры, моей несовершеннолетней восточноевропейской подружки, которая ни слова не знает по-английски.

– Помоги, а? – сказал я.

Мальчишка скосил глаза вправо, почесал щеку:

– Ну да, она была нарушение.

– Что-что она была?

Он опять зазвенел стаканами.

– Нарушение безопасности недели три назад. Внизу ее фотка висит.

– А что случилось?

– Простите. Я не могу. Меня в говне утопят, если…

– Вопрос жизни и смерти.

Парень снова испуганно захлопал глазами. Ему бы разносить газеты или командовать бойскаутами, а не в этом заведении ишачить. Я выудил из кармана еще сотню, потянулся за черной барной ложкой и уронил купюру к его ногам.

Он нагнулся, подобрал купюру и принялся сортировать красные салфетки, помеченные одиноким черным «О» – если приглядеться, не буквой, а открытым ртом – кричащим ртом.

– Она атаковала гостя, – тихонько бормотнул парнишка.

– Атаковала?

– Ну, типа, напала на него. Я так слыхал.

– Каким образом?

Распространяться он не захотел – или сам не знал.

– На какого гостя?

Он опасливо глянул на Гарри, взял полотенце и потер стойку.

– Зовут Паук.

– Как-как?

Он пожал плечами:

– Кликуха такая.

Его слова любопытным образом подействовали на женщину. Все это время она потягивала коктейль, не обращая на нас внимания, но теперь развернулась на табурете и попыталась сфокусировать на мне затуманенные глаза.