После осмотра главного храма нюрва предложил мне подняться также на скалу, стоящую на другом боку долины. На вершине ее есть кумирня, о которой я уже упоминал выше и внутри которой есть будто бы сам собою явившийся бог Мейсан. Поднимаются к этой кумирне почти по отвесной лестнице, на которой местами невозможно удержаться, не держась за перила. Я, однако, предпочел вернуться в лабран, рассчитывая из разговоров с живыми людьми вынести больше сведений, чем из осмотра глиняного божества.

Во все время с нашего прибытия в лабран до ужина, в лабране раздавались звуки труб, удары бубна и пение лам. Нам объяснили, что это гэгэн совершает молитвы перед богами, что он дал обет семь дней молиться и быть в обществе только богов и никого не принимать к себе из смертных, почему ламы извиняются передо мной, что не могут принять меня в лабране. Однако после ужина, состоявшего из вареной баранины, которым нас угостил лабран, ко мне на кан в кухню явился сам гэгэн в сопровождении трех других лам. Гэгэн был одет, как хуральные ламы цзонкавистов, т. е. был в юбке и орхимджи, под которой у него скрывались голые руки. Все другие ламы были одеты в красные шубы.

Лицо гэгэна, наиболее чем другие, подходило к арийскому типу; он имел продолговатое с правильными чертами лицо и крутой лоб с висками, стоящими в нему под прямым углом. Он и сел по-арийски, хотя, за неимением стула, ему пришлось примоститься на стенке кана. Его ближайший товарищ, севший рядом с ним, хотя не имел таких правильных черт лица, как гэгэн, но и его лицо можно встретить в русском мире. Оно было обложено черными бакенбардами, как тонкой веревочкой. Общество хоньских лам спустилось ко мне из лабрана с целью сделать мне экзамен; они привели с собой и переводчика. Это был барун-сунитский монгол, пришедший к ним изучать тарни и держащийся хоньского толка.

Я впервые еще видел монгола этого толка и потому сделал ему несколько вопросов о существовании хоней в Монголии. Барун-сунит рассказал мне, что в Южной Монголии встречаются местами ламы хоньского толка, но мало; есть будто бы, однако, и монастырь хоньского толка в хошуне Мерген-вана по имени Хамырен-суме. Насколько надо верить этому барун-суниту, не знаю. Впрочем, если и есть женатые ламы хоньского толка в Монголии, наверное, они там не носят той куафюры, какую носят здешние хони, потому что ни один путешественник об этом не упоминает. Не нужно, мне кажется, смешивать с этими тибетскими урджянистами тех женатых лам, которые встречаются в Северной Монголии; северомонгольские женатые ламы не урджянисты, а цзонкависты, делающие поблажку своим влечениям в семейной жизни; они не называют своих сожительниц своими женами, выдают их за сестер или каких-нибудь родственниц, и посторонние лица также считают невежливым выказывать, что они детей и женщин, живущих в юрте такого ламы, принимают за его семью. Напротив, хони открыто говорят о своих семьях, считая брак хоней учреждением, допущенным законом.

Начали меня допрашивать с того, какой я национальности, далеко ли отсюда до моей родины и сколько времени я ехал из дому досюда. Затем ламы интересовались знать, что за земля на моей родине, есть ли хлебопашество, какой у нас разводят скот; далее, есть ли у нас духовенство, носит ли оно орхимджи, в какого цвета платье оно одевается. По-видимому, все это был только приступ; главный же предмет, который их интересовал, была религия. Они спрашивали, кому поклоняемся мы и другие европейцы, есть ли в наших храмах иконы и статуи, как называется наш главный Бог, сколько имел учеников во время своего пребывания на земле и сколько лет прошло с того времени, как он нисходил на землю. Сандан Джимба, большой любитель поговорить, в особенности о христианской вере, причем он чувствовал в себе некоторый авторитет, совершенно овладел беседой, хотя барун-сунит, служивший переводчиком, всякий вопрос обращал предварительно ко мне. Ламы спросили, какие же у нас заповеди.

Сандан Джимба ответил: «Не убивай, не пожелай жены ближнего и пр.». Ламы просияли; им понравилось такое совпадение их учения с нашим, и они объявили, что обе веры – одно и то же. На это я заметил, что учение действительно сходно, но что о нашем Боге и о их боге рассказывается различно. «Ведь ваш бог не был распят?» – спросил я в расчете, что ламы, может быть, что-нибудь расскажут мне о страданиях Урджян-рембучи. «Да, не был распят!» – отвечали ламы. «Кроме того, наш Бог родился от Девы, – продолжал я, – о вашем же это не рассказывается?» Я не имел в своем распоряжении монгольского слова, которое лучше бы могло передать выражение «дева», и перевел его тривиальным «девица»; поэтому мое сообщение скандализировало общество лам, и все они дружно расхохотались. Сандан Джимба был очень сконфужен моей неловкостью и хотел было поправить дело.

«Хомбу не знает хорошо монгольского языка и потому не сумел сказать как следует», – начал он свою речь, в которой старался объяснить, как христиане понимают акт воплощения; но ламы, которые допускают рождение Урджян-рембучи из цветка, никак не могли допустить сверхъестественного рождения от девы. Барун-сунит начал уверять лам, что материал для разговоров исчерпан, и начал порываться уйти; видя же, что Сандан Джимба все больше входит в роль полемизатора, он его резко остановил словами: «Твое слово слишком длинно!» Ламам, как мне казалось, не хотелось уходить, но они не стали удерживать рвавшегося домой барун-сунита и распрощались с нами. По их уходу, мы тотчас же улеглись спать, чувствуя себя пораженными.

В свою очередь, из разговоров с ламами я узнал, что, кроме окрестностей Ачун-нанцзуна, есть другое место, где много хоней; это – местность Рекон, к югу отсюда; далее, что в Ачун-нанцзуне, начиная с первого числа нового года, устраивается чам, который бывает ежедневно в течение 10 дней, но что масок выходит не более четырех; что, кроме шапок шяма, которые шьются по одному покрою и цзонкавистами, некоторые хони во время хуралов надевают другой род шапок, вроде диадемы, в какой изображен Урджян; что хони делают дурму, или балин (жертвенное тесто). Гелюнгов [жрецов] между хонями нет.

Об Урджян-рембучи мне не удалось от хоней разузнать никаких подробностей. Они предлагали мне переводить перед моими глазами подстрочно книгу «Бама-Катун», но, при внушительных размерах этой книги, для того чтобы прослушать подобный перевод, потребовалось бы не менее трех-четырех дней. Но еще в Сун-пане один гэгэн секты цзонкавистов доставил мне сокращенное житие Урджяна; мой спутник лама Серен перевел его, и я вкратце познакомлю читателя с этой легендой.

Отца и матери у Урджян-рембучи не было; он спустился с неба на вершину горы Сандыг, близ озера Нцо-памали; камень Папаву, лежавший на вершине горы Сандыг, спустился в воду озера Памали, вода в этом месте закипела, и из водоворота вышел бутон; когда цветок распустился, из него вышел Урджян-рембучи. Он пришел на землю, чтобы укротить враждебных человечеству хланджей, насылавших неурожаи, засухи, мор и другие напасти. Царь Сахур-джалву схватил Урджяна с целью убить его. По его приказанию, навезли сандалового дерева на трех тысячах яках, сложили костер, сверху наложили масла, на костер положили связанного по рукам и ногам Урджян-рембучи. Костер горел один год и семь месяцев; с неба шел в это время дождь как раз в то место, где лежал Урджян; дрова горят, а Урджян-рембучи лежит цел и невредим. Сахур-чжалву, увидев его целым, признал в нем бога, поклонился ему и посадил в колесницу, чтобы отвезти в свой дом. Но пятьсот человек не могут сдвинуть колесницу. Сахур-джалву со всем своим народом поклонился Урджяну, но колесница, все-таки, не движется.