Кроме этого состязания в ораторском искусстве, в те же антракты происходило и состязание в пении и пляске. Преимущественно пели молодые женщины. Обыкновенно две женщины выходят на середину, причем толпа расступается и образует круг. Одна женщина становится направо, другая налево, в двух шагах одна от другой. Несколько секунд они стоят молча, лицом друг к другу, набираясь сил; потом начинают петь с высокой и длинной-предлинной ноты; с переходом к настоящей мелодии, они начинают танцевать, т. е. медленно двигаться и кружиться друг около друга, перегибая туловище то направо, то налево и, одновременно с тем, то поднимая вверх левую руку и опуская правую вниз, то поднимая вверх правую и опуская левую. Эта пляска напоминает скорее солдатскую гимнастику, чем нашу пляску.

Перед последней нотой певицы останавливаются, опустив правые руки к земле и подняв левые к небу, и остаются в этом положении, пока не дотянут ноты до конца. Кончив, они выпрямляются и отдыхают несколько секунд, подняв грудь и откинув назад голову с раскрасневшимся и улыбающимся лицом. Отдохнув, они опять проделывают ту же гимнастику под ту же самую арию, и так до трех раз. Пропев ее в третий раз, они теряют присутствие духа, внезапно конфузятся и быстро убегают в толпу. Иногда замечается в этой пляске усложнение, не делающее ее, однако, грациознее. Танцовщица оттягивает одну ногу и делает ею движение, как будто старается освободить ее из схватившей ее руки или пасти.

Я сказал, что эти пение и пляски совершались преимущественно женщинами. Но раза три выступали на середину и мужчины. Пляска и пение мужчин мне более понравились. Женщины старались перещеголять друг друга силой голоса; в поле, может быть, это было бы и очень хорошо. Мужчины пели вполголоса. Они выходили на сцену так же попарно, как и женщины, и фигуры пляски были те же, во они двигались гораздо быстрее, и эти их быстрые движения или перескакивания одного плясуна на место другого с размахиванием рук напомнили мне бойкую лезгинку. Песня иногда в середине заменялась очень приятными фразами вроде речитатива. Заканчивали свою пляску мужчины, также опустив правые руки к земле, подняв левые к небу и пригнув туловище и голову книзу.

Уставшие сидеть на полу гости время от времени выходили на вольный воздух, но не втихомолку, не по одному украдкой, а целой гурьбой, так что выход этот имел вид некоторой торжественной процессии. По временам распорядители пира и к нам, сидевшим на кане, иногда обращались с вопросом, не имеем ли и мы потребности принять участие в этой процессии.

Когда раздача подарков кончилась, одним из хоней была прочитана торжественная молитва. Прежде чем начать ее, распорядители пира водворили требуемую тишину. Общество к этому времени стало довольно шумно, и потому тишина водворилась не прежде, как приказание замолкнуть не было сказано тоном, каким ротные командиры говорят крепкие слова. Наконец, наступила гробовая тишина. За толпой я не видел читавшего жреца, но по голосу признал уже знакомого мне старосту. Чтение молитвы местами напоминало мне чтение молитв мусульманами. Чтец иногда прерывал свое чтение, по-видимому, вопросами, обращенными к публике, и гости тогда хором протягивали ему в ответ или: «Тему́!», или: «Ийе!»[99].

После молитвы началась раздача мяса. Сначала была, по обыкновению, сказана длинная речь, потом какой-то мужчина встал на возвышение в дальнем конце залы и, поднимая мослы и куски мяса один за другим, стал выкликать имена гостей. Гости поочередно подходили и получали, кто ногу, кто лопатку, кто несколько позвонков.

Теперь остался последний акт свадебного обряда: песня, или, скорее, плач невесты перед ачжанами. Она пришла в сопровождении других женщин и стала около кана, лицом к сидевшим на полу ачжанам; ярких нарядов, которые мы видели на ней еще утром, на ней уже не было. На ней было затрапезное темное платье, и висевшая вдоль поясницы рава[100], с многочисленными нашитыми раковинами, осталась единственным украшением на ней. Она начала петь; это были, по-видимому, обращения к ачжанам, к каждому отдельно, по очереди. Прослушав обращение, ачжан вставал с места, подходил к невесте и, приподняв подарок над ее головой, начинал выкрикивать пожелания ей счастья, стараясь заглушить голос поющей племянницы и помогающих ей женщин. Мне намекнули, что вот теперь и до меня дойдет очередь дарить; я приготовил кусок бумажной материи аршин в 5 длиной, и деревянный гребень, так как у нас больше ничего не было.

Не видя во все время пира жениха, я спросил о причине этого старика Сандан Джимбу. Он усмехнулся, придвинулся ко мне поближе и в полголоса сказал: «Дурные обычаи у тангутов. Эта невеста выходит замуж без жениха. После этого обряда она будет рожать детей, а кто их отец, – неизвестно! Худой закон!».

Мне сказали, что такая безжениховая невеста называется ёхон, и прибавили, что она в своих обращениях к ачжанам жалуется на то, что ей выпала такая горькая доля, что у нее не будет мужа, который бы был ей защитником и надеждой под старость, и просит их сжалиться над ней. Вот потому-то, что она вступает в брачную жизнь без жениха, ачжаны и бросают ей большие и многочисленные подарки.

И действительно это был момент всеобщего увлечения. Невеста упала на колени и скорее плакала и причитала, чем пела, а ачжаны в это время один за другим рвались к ней и забрасывали ее подарками. Мужчина, стоявший подле невесты для приема подарков, в несколько минут с ног до головы покрылся кусками материй, платками и хадаками. Признаюсь, и я не без волнения ожидал минуты, когда дойдет очередь до меня. Общее увлечение, вызванное торжественностью обряда, передавалось и мне. Когда невеста запела в честь русского хомбу, Талынтэр раскинул материю во всю длину, чтоб обществу можно было судить о величине подарка, и, держа его над головой невесты, сказал маленькую речь, содержание которой он позаимствовал из тех речей, с которыми ко мне уже ранее обращались родственники невесты. Он сказал: «Русский хомбу прибыл из далекого своего отечества на твою свадьбу. Он сделал несколько тысяч ли, везя тебе счастье из далекого запада. Он дарит тебе эту материю и этот гребень!» Сандан Джимба тоже растаял; он не мог устоять против общего настроения, вынул из своего кошелька три сотни чохов и попросил Талынтэра тоже передать невесте.

Этим обряд закончился. Ачжаны долго уговаривали невесту перестать плакать и причитать, кричали ей: «Довольно! Довольно!», но девушка разрыдалась и не могла остановиться. Ее унесли на руках во двор и там поставили на ноги. Я выглянул на двор. Она стояла и тихо плакала. Какая-то старая женщина, обнаженная по пояс, с большим зобом на шее, положила ей руку на плечо и тоже заливалась слезами. Остальные женщины стояли поодаль подле стен, и они беспрестанно утирали слезы, которые у них текли по щекам.

После этого пир стал клониться к концу. Гости стали понемногу расходиться, или, сказать вернее, их стали уводить и уносить. Этим делом были заняты преимущественно женщины, которые во время пиршества играли роль некоторой полиции. Случалось иногда видеть, как мужчина саженного роста (в тангутском народе много людей высокого роста), крича и размахивая руками, против желания движется к дверям, увлекаемый вцепившимися в него женщинами, и исчезает в ночной темноте двора. Чуть кто выкажет наклонность побушевать, так сейчас же его окружают женщины и выдворяют. Когда уже многие гости ушли, выдвинулись два плясуна и запели песню. В это время около нас на кане сидели два пожилых тангута. Вдруг один из них начинает что-то кричать по направлению к плясунам; те продолжают петь, не обращая внимания на крик. Тогда сидевший подле нас тангут засучивает рукава и со сверкающими от злобы глазами и сжатыми кулаками соскакивает с кана. Мгновенно перед ним вырос фронт откуда-то взявшихся женщин, и он исчез за дверьми. Пение продолжалось. Тогда другой его товарищ тоже засучил рукава, но и он должен был последовать за своим предшественником. Когда пение кончилось и плясуны разошлись, оба воинственные субъекта возвратились к нам на кан. Объяснилось все это таким образом: плясуны выбрали для своего выхода на сцену какую-то неприличную песню, которая могла оскорбить хомбу; поэтому мои соседи хотели наказать нахалов.