Сколько раз я, прислушиваясь к своей интуиции, избегал не только неприятностей, но и больше того. Бывало и наоборот, когда, не опасаясь, окунался с головой, казалось бы, в безвыходные ситуации. Понимая не только пользу и выгоду, но жизненно важную необходимость интуиции, я всё пытался поймать эмоциональное состояние, когда волна наития наиболее сильна и откровенна, но это не в воле нашей. Точно одно — в момент смертельной опасности интуиция становится разумом, мощно включая чисто химические процессы, а потому и организм истощается быстро.

Ещё я уловил две похожие, но далеко не равные < илы, которые различаю только по их последствиям. Справившись с тем, что вызвало впрыск адреналина в кровь, и измотав тело максимальным напряжением, я понял: выход из этого состояния сопровождается либо радостью и благодарностью за своё спасение Кому-то, либо безадресным гневом и гордостью за свои таланты, позволившие избежать страшного. Судите сами, вспоминая свои ощущения, и хорошо бы, чтобы у вас они не так часто повторялись, как у меня.

* * *

С первых же допросов я снял для себя вопрос доверия к следствию (а зачем, если все решил), в отличие от самих представителей следственной группы, которые поначалу проверяли, скрупулёзно сравнивая каждый шаг новой информации. Делать это было несложно, так как некоторые показания обо мне уже имелись, но в них не было ни фактов, ни конкретики. Оказалось, что о себе говорить довольно просто, гораздо сложнее проводить чёткую черту и не переходить её, когда дело касается других. Но дача показаний, как ледокол, прорубает лёд в массе неизвестного, прокладывая широкую дорогу к сроку, делает также, кроме всего прочего, небольшие трещины по сторонам, иногда цепляя чужие судьбы, даже когда этого не желаешь. Мне повезло больше, чем предыдущим, уже арестованным «соратникам», жизни этих людей в то или иное время, уже остановились, а благодаря моей конспирации и конфиденциальности многие не только не знали меня, но и я был знаком с минимумом из них, а освещать жизненный путь людей, показания которых на меня, данные ещё за несколько лет до моего ареста, лежали большой стопкой (за редким исключением не имеющих ничего общего с правдой, но лишь с попыткой сбросить всю вину на того, кого ещё не поймали), не представляло для меня никаких моральных проблем.

Да и врядле мои показания кому-то навредили, ведь к этому времени все получили уже свои годы наказаний и лишений, последним из них старший Пылев, но и тому был вынесен приговор через три месяца после моего ареста. Младший же брат и все мало-мальски имеющие отношение к принятию каких-решений и их исполнители уже готовились отбывать на этап, имея в багаже увесистые срока.

До сих пор считаю, что решение рассказать о себе с 99-процентной уверенностью получения пожизненного заключения, может быть, один из немногих достойных поступков за многие годы жизни, за которые я имею полное право уважать себя. Кстати, с принятием этого решения, началась новая настоящая борьба с самим собой.

* * *

Всё же бывало, что хорошее настроение развеивалось, и накатывали грустные воспоминания первого дня ареста. Эти четыре телефона: два беспрерывно звонящие, и два вибрирующие, каждый из которых был предназначен для определённой группы людей, пятой я звонил с уличных таксофонов, и никогда не путался. Они помогали исключать утечку всей информации и делали безопасным существование моё и других, но после ареста это уже не имело никакого значения.

Своим мощным зумом через титановый корпус полуовальный чёрный бутуз высвечивал своим цветным дисплеем, номер телефона выстреливаемый прямиком в грудь, что отдавалось тяжёлым стуком прилива крови к голове. Жить не хотелось, и даже ноющие кисти рук, казалось, наполнялись болью душевной. Да, и такие монстры империи зла, как я, тоже имеют человеческие чувства и слабости, они глубоко и надёжно спрятаны, но если вырвутся наружу, то затмят всё видимое и предполагаемое.

«Пытка телефонами» — кто бы мог подумать?! Наверняка, и опера не подразумевали, насколько это тягостно.

Я предпочёл бы всё, что угодно, взамен этому воздействию на ощетинившееся тончайшими иголками возбуждённых нервов внутреннее естество, и так истрёпанное годами игры в «прятки-выживалки». Чувство досады от того, что не остался один, а тяну за собой всю семью, только усиливало злость на свою слабость в безсилии, ведь было понятно, что ни на какую личную жизнь права я не имею. Каждый звонок постепенно становился осуждением и претензией: «Как я мог! Как… я… мог!».

К позднему вечеру звонили уже не столько из-за моей пропажи, сколько из-за появившихся проблем у самих: свет и телефоны в домах и квартирах с родственниками были отключены, выйти им никуда не позволялось, да и страшно — ни позвонить, ни понять, что происходит, дом сестры окружён с теми же условиями. Слава Богу, что дальнейшее было, по заключённой договорённости между мной и следствием, не жёстким и не вызывающим, но тогда я этого не знал, как и не знаю сейчас, куда и как приведёт нас стезя времени. Но последнее не столь уж важно, ибо железная уверенность в лучшее не покидает, и вряд ли когда покинет.

* * *

До попадания в эти, «столь отдалённые», хотя и находящиеся почти в центре столице места, и знал, и слышал и, естественно, понимал о разных мерах воздействия для получения нужных показаний. В основном я слышал рассказы об издевательствах и пытках, в лучшем случае, шантаже, и всё это из первых уст. Почему информация была такая узкая и неполная, даже не задумывался. Из прочтённого ранее знал кое-какие подробности работы подобных ведомств в «царёвы» времена, даже удавалось читать некоторые инструкции. Удивляло, что настолько необходимо знание психологии. Нисколько не заблуждаясь о том, что в МУРе работают люди с огромным опытом, предполагал для себя прежде всего меры физические, хотя сам понимал небольшое их на меня воздействие. Оказалось, что зашоренность методов является таковой лишь для обывателя. Мои оппоненты прекрасно поняли чуть ли не с самого начала, на что нужно акцентировать свои усилия, и умело этим оперировали.

Конечно, способы воздействия на интеллект, где слабых мест гораздо меньше, чем в анатомии строения человека, намного сложнее и продолжительнее, и проявляются не так быстро, как синяки на теле, но весьма действенны. Мало того, последствия воздействия начинаешь отфильтровывать, когда большая их часть уже захватила твой разум, и всё, что можно предпринять, увы, несколько запаздывает. Тем и интереснее.

Все эти методы замешаны на страстях и страхах, необходимо лишь понять, чтобы в отношении их разум уяснил, чему он сможет сопротивляться, а чему будет потакать. Человек, не контролирующий сам себя, попадается довольно быстро, будучи даже физически крепким и терпеливым. А привыкший себя контролировать, разбалансируется, если слабым местом окажется воздействие частой смены обстановки. Детский пример этого-частая смена сокамерников, камер, разрешение или, наоборот, запрещение того, что можно или нельзя другим. Самое же упрощённое в этом арсенале средств, как и всеми поминаемое — добрый и злой следователь. Но и в этом случае успешное окончание зависит от высоты пилотажа.

Человек, решивший играть «свою пьесу», должен понимать, что у каждой из них имеется свой конец, а зритель, тем более такой внимательный, как оперативный сотрудник, следователь или судья, видевший таких театральных представлений сотни, не только разборчив, но и проницателен и даже прозорлив. А потому необходимо знать, что шансов переиграть больше у них, нежели у «театра одного актёра». Хотя нужно помнить, что основой всех этих «игр» является правильное предположение количества имеющейся информации, и что цель «игры» — её добывание и подтверждение.