Недаром моя мать говаривала: «Выкручивайся, никогда не становись жертвой!»

При виде стольких павших я еще больше укрепляюсь в решимости опережать удар и бить первой, убивать, чтобы не быть убитой. Сожалеть и приносить извинения можно будет потом.

Натали не просто огорчена, она сильно напугана. Жалея ее, я прыгаю ей на плечо, урчу с целебной частотой в 24 герца и одновременно нашептываю:

– Поздно горевать. Сейчас надо думать о выживших, а не оплакивать мертвых.

Но она, бедняжка, не может справиться с паническим страхом – бесполезной эмоцией, все только усложняющей.

Приходится заглянуть ей в глаза.

– Послушай, Натали. Сейчас тебе вредит твое человеческое естество. Им уже не поможешь, а вот для тех, кто остался на острове Сите, еще можно что-то сделать.

Но она меня не слушает. Это и есть, наверное, та самая человеческая сентиментальность, которую так расхваливал Пифагор. Люди острее переживают все происходящее, и это часто делает их беспомощными.

– Здесь нельзя задерживаться. Едем! Пора спасать наших друзей! – тороплю я всех.

Пифагор понимает и разделяет мою решительность, чего нельзя сказать о людях – от них словно исходят невидимые волны негатива. Нам с Пифагором остается только ждать, пока пройдет их эмоциональный шок, порожденный открытием, которое мы здесь сделали.

Что до Шампольона, то он знай себе порхает по университету туда-сюда.

– Что ты обо всем этом думаешь? – обращается ко мне с вопросом Пифагор.

– Ясное дело, сочувствую. Хотя считаю, что люди перегибают палку. Сколько ни рыдай над мертвыми, их не оживишь. Отныне я обязуюсь сочувствовать только живым, а ты?

– Ритуал и церемонии траура лежат у истоков верований людей. Они выстроили свою цивилизацию на воображаемой посмертной жизни. Такая их реакция в порядке вещей.

Я слизываю со щек Натали слезы – проверяю, поможет ли впитывание человеческой скорби лучше ее понять. Наконец Роман глубоко вздыхает и говорит:

– Бастет права. Здесь уже ничего не сделаешь. Пора ехать.

Человек в синих очках направляется к университетскому складу и выносит оттуда разные вещи. Пифагор объясняет, что это мотки колючей проволоки, электрогенератор, трансформатор. Все это Роман грузит при помощи автопогрузчика в предоставленный нам свиньями автофургон.

– Не забудьте все необходимое для дирижабля! – напоминаю я.

Он приносит рулоны кевлара, баллоны с гелием, стекловолокно для изготовления большой вместительной люльки, ящики с горелками, молотками, отвертками, гаечными ключами, стамесками, дрелями, скобосшивателями, паяльниками.

Все это он с плохо сдерживаемым гневом сваливает в кузов.

– А еда? – подсказывает Пифагор. – Они там наверняка умирают с голоду.

Наконец, в грузовик, набитым всем, о чем только можно помыслить, залезаем мы. Теперь за руль садится сам энциклопедист.

Нам приходится объезжать опрокинутые машины, ямы в асфальте и прочие препятствия. Настроение у всех хуже некуда.

Я предлагаю Натали включить Баха. Притихнув, я, Пифагор, Натали, Роман и Шампольон слушаем «Адажио ре-минор» (так это называется, если верить Пифагору).

По дороге нам навстречу шествует множество кошек. Некоторые кажутся мне знакомыми, поэтому я кричу Роману:

– Остановитесь!

Роман резко тормозит, нас бросает вперед. Я поспешно спрыгиваю на асфальт.

Большинство кошек хромает, многие ранены.

Кошки с водокачки!

Здесь же и сфинкс, он весь изранен, рана на шее еще кровоточит. Я подхожу, он смотрит на меня своими прекрасными синими глазищами.

– Ты была права, – мяукает он.

– Что случилось?

– Сегодня утром на нас напали крысы. Им удалось ворваться к нам на водокачку. Я хотел с ними договориться, завел разговор с одной, с виду главной в отряде…

– Там была белая крыса?

– Нет, только толстые серые. Пока мы вели переговоры, остальные бросились вверх по лестнице. А потом было уже поздно что-то предпринимать. Они обладали подавляющим численным превосходством. Началась бойня. Перед вами все выжившие – те, кто, спрыгнув с водокачки вниз, не переломал себе все кости. А остальные… – Он не может договорить. Немного погодя сфинкс продолжает:

– Надо было послушаться тебя, Бастет. Нельзя установить мир с теми, кто жаждет одного – нашей гибели. Так только отодвигается неминуемая развязка. Результат все равно один.

Что ж, со временем все понимают, что я права. Но высказать правильное мнение преждевременно – это еще хуже, чем ошибиться. На тебя будут злиться, пока не поймут, что лучше было прислушаться к твоим словам. Увы, часто прозрение приходит слишком поздно.

Во взгляде сфинкса я вижу то же, что уже видела во взгляде Пифагора, – восхищение.

– А вы что делаете? – спрашивает он меня.

– Мы возвращаемся в Париж, будем спасать наших.

Розовый кот качает головой, потом начинает икать и харкать кровью.

– Прошу прощения, – говорит он, – я не могу продолжать разговор, у меня срочное дело… Я ухожу умирать.

И сфинкс удаляется в рощицу неподалеку с гордо задранным розовым крысиным хвостом, вид которого уже не вызывает у меня приступ смеха.

Он хочет до последней минуты сохранить достоинство.

Под «Адажио ре-минор» Баха он исчезает в высокой траве.

– Куда это он? – спрашивает, подойдя ко мне, Натали.

– Кошки всегда уходят, чтобы умереть, в отличие от собак, демонстрирующих свою боль, чтобы их пожалели. Мы скрываем последние секунды своей агонии, это вопрос чести и достоинства.

Я стесняюсь уточнить, что сама, почувствовав приближение конца, спрячусь, чтобы максимально достойно уйти из жизни. Я умру в одиночестве, надеясь, что никто никогда не найдет мои останки и не увидит, как великолепная кошка превратилась в засиженный мухами труп, а потом будет сожрана червями.

– Прощай, сфинкс! – кричу я что есть силы, чтобы он услышал.

Мы едем дальше.

В зеркало заднего вида я вижу, как оставшиеся в живых кошки с водокачки бредут на юг, свесив головы, прижав уши, волоча хвосты, без малейшей надежды на будущее.

Вот и Париж. Стоит нам въехать в столицу, как мы понимаем, что здесь произошли перемены.

Крыс не видно. Раньше они тут кишели, а теперь пропали.

Что могло заставить их разбежаться?

Неужели Пифагор ошибался, считая, что победа останется за крысами ввиду их огромной численности?

Это что-то новенькое.

Чем дольше мы колесим по улицам, тем яснее чувствуем неладное. Над островом Сите поднимается хорошо различимый издали столб черного дыма.