По мнению Шопенгауэра, закон достаточного основания не может иметь доказательств и проявляется в четырёх ипостасях. Для пространства и времени это закон бытия; для материального мира – закон причинности; для познания – закон логического обоснования; для наших действий – закон мотивации.

Шопенгауэр ожидал, что его новые идеи будут высоко оценены. Но получил только благоприятный отзыв Гёте, хорошего знакомого семьи Шопенгауэров. Артур был разочарован столь скромной оценкой. Из 500 экземпляров его диссертации за 10 лет было продано немногим более трети.

В судьбе Артура Шопенгауэра сыграло роковую роль любовное разочарование. Он путешествовал по Италии с молодой особой, которую пылко любил. Вот что он вспоминал:

«У меня было рекомендательное письмо Гёте к лорду Байрону. В Венеции я хотел явиться к адресату с этим письмом… И вот однажды я гуляю с моей любовницей по Лидо, как вдруг моя Дульцинея весьма возбужденно восклицает: “Вон английский поэт!” Байрон пронёсся на лошади мимо меня, а женщина не могла целый день избавиться от впечатления, произведённого на неё этой встречей. И тогда я решил не передавать письма. Я испугался, что мне наставят рога. Как я сожалею об этом!»

По его словам, внутренний голос предостерёг его от безумного любовного чувства и повелел продолжать свой жизненный путь в одиночестве.

Вряд ли он испугался, что его подруга бросится в объятия Байрона. Более вероятно другое. Она пришла в восторг, увидев европейскую знаменитость, романтического поэта, тогда как рядом с ней великий мыслитель Артур Шопенгауэр! Он не смог вынести такого удара по своему самолюбию от любящей вроде бы его женщины.

Не менее сильную психическую травму получил он по выходу в свет первого тома своей ставшей позже знаменитой работы «Мир как воля и представление». Он писал издателю в марте 1818 года: «Мой труд представляет собою… новую философскую систему, притом новую в полном смысле слова: не пересказ уже существующего, а в высшей степени взаимно связанных новых мыслей, никогда прежде не приходивших ни в одну человеческую голову. Работа эта в равной мере далека как от высокопарного, пустопорожнего и бессмысленного словоблудия новой философской школы, так и от многословной болтовни докантовского периода».

Увы, почти весь тираж пошёл на макулатуру: из 800 экземпляров было продано лишь 100. Комментарий автора: «Полное пренебрежение, которому подверглись мои труды, доказывает либо то, что я не был достоин современности, либо наоборот».

Но и это было ещё не всё. В феврале 1820 года, став приват-доцентом Берлинского университета, он назначил свои лекции в те же дни и часы, что и Гегель, признанный философ. Это соревнование Шопенгауэр проиграл полностью. К нему приходило не более пяти студентов.

На следующий семестр он представил курс «Основания философии, или Всеобщая теория познания». Аудитория оказалась пустой. С тех пор он проникся ненавистью к Гегелю и презрением ко всем тем, кто равнодушен к его идеям, то есть ко всему человечеству.

«Безотрадное пребывание в Берлине, – писал о Шопенгауэре советский философ Б.Э. Быховский, – несколько оживлял его продолжительный роман с хористкой Берлинской оперы Каролиной Рихтер. Зато скандальная история с другой Каролиной – его соседкой по квартире, 47-летней швеёй Маркет – долгие годы отравляла его существование. В 1821 году, озлобленный шумом, зачастую доносившимся из её комнаты, он однажды, встретив соседку, так толкнул её с лестницы, что полученные от падения ушибы искалечили её. После длительного судебного процесса Шопенгауэру пришлось не только уплатить 300 талеров за её лечение, но в течение двадцати лет платить ей алименты за нетрудоспособность».

С 1833 года и до конца своих дней Шопенгауэр провёл в одиночестве во Франкфурте-на-Майне, трудясь над своими сочинениями. Первый и последний прижизненный успех пришёл к нему в 1839 году: Королевское норвежское научное общество удостоило премии его работу «О свободе воли человека».

Казалось бы, просвещённая публика, падкая на новизну, должна была взахлёб читать его сочинения, написанные ясно и художественно. Почему этого не было? Шопенгауэр нашёл этому объяснение, сравнив книгу с зеркалом: «Когда осёл глядит в него, он не может увидеть в нём ангела».

Но было и более серьёзное объяснение: «Пошлость – это клей, который цементирует людей. У кого его мало, тот отпадает». «Главная причина пренебрежения, которое встречает моя философия, заключается в том, что именно в моё время на месте философии и мышления была поставлена умопомрачающая протестантско-иезуитская официальная лжемудрость, приспособленная к тому, чтобы одурачивать умы, – беспримерная низость гегелевщины».

В христианстве он категорически отрицал Ветхий Завет (по сути – Тору, священную книгу иудаизма): «Евреи – избранный народ своего бога, а он – избранный бог своего народа; ну и никого больше это не касается».

Сложнее его отношение к Гегелю. Шопенгауэр не мог признаться себе, что завидует популярности этого мыслителя. О низости «гегелевщины» можно говорить с иронией. Ведь там речь идёт о безмерно возвышенных категориях: Всемирном Разуме, Мировом Духе, Абсолюте. Но в них теряется реальность, и восхождение к этим абстрактным категориям оборачивается лицемерием, бедами людей и природы, войнами, злодеяниями, уродствами этого мира – слишком велики огрехи Высшего Разума, чтобы считать его источником всеобщего блага. Из этого, по-видимому, исходил Шопенгауэр в своём презрении к учению Гегеля.

…Непризнанному гению приходится утешаться тем, что современники недостойны его творений. Главное – не терять веры в себя и свои идеи. Так и поступил Шопенгауэр. Поведение вполне нормального человека. Был ли он обуян манией величия? Он преувеличивал свои достижения. («Моя философия в пределах человеческого познания вообще представляет собою действительное решение мировой загадки».) Но и это вполне нормально для непризнанного гения.

Артур Шопенгауэр, несмотря на свою заносчивость, отдавал должное роли отца в своей жизни. В его бумагах сохранилось посвящение Генриху-Флорису Шопенгауэру для книги «Мир как воля и представление»:

«Благородный, благодетельный ум, которому я всецело обязан тем, чем я стал. Твоя попечительная предусмотрительность охраняла и лелеяла меня не только в течение всего беспомощного детства и опрометчивой юности моей, но и в зрелом возрасте, по настоящий день. Даровав мне жизнь, ты в то же время позаботился о том, чтобы твой сын в этом мире, каков он есть, имел все способы существовать и развиваться, а без этой твоей заботливости я сотни раз оказался бы на краю гибели. В моём уме стремление к теоретическим исследованиям сущности бытия преобладало слишком решительно для того, чтобы я ради обеспечения своей особы мог, насилуя свой ум, предаться какой-нибудь иной деятельности и поставить себе задачею добывание хлеба насущного. По-видимому, именно в предвидении этого случая ты понял, что твой сын неспособен ни пахать землю, ни тратить силы на механическое ремесло. Равным образом ты, гордый республиканец, понял, что сыну твоему чужд талант соперничать с ничтожеством и низостью, или пресмыкаться перед чиновниками, меценатами и их советниками в тех видах, чтобы подло вымаливать себе кусок чёрного хлеба, или же, наконец, подлаживаясь к надутой посредственности, смиренно присоединяться к славословящей ее толпе писак и шарлатанов. Ты понял, что твоему сыну скорее свойственно, вместе с почитаемым тобою Вольтером, думать: “Так как нам дано лишь два дня жизни, то не стоит труда проводить их в ползании перед презренными плутами”. Поэтому посвящаю тебе моё творение и шлю тебе, за пределы могилы, благодарность, которою обязан лишь тебе одному и никому иному. Тем, что силы, дарованные мне природою, я мог развить и употребить на то, к чему они были предназначены; тем, что последовав прирождённому влечению, я мог без помехи работать в то время, когда мне никто не оказывал содействия, – всем этим я обязан тебе, мой отец: твоей деятельности, твоему уму, твоей бережливости и заботливости о будущем. За это хвала тебе, мой благородный отец! Пусть же всякий, кто в моём творении найдёт для себя радость, утешение и поучение, услышит твое имя и узнает, что если бы Генрих-Флорис Шопенгауэр был не тем человеком, каким он был в действительности, то Артур Шопенгауэр успел бы сто раз погибнуть. Итак, да сделает моя благодарность то единственное, что в состоянии сделать для тебя я, которого ты создал: да разнесётся имя твоё так далеко, как только в состоянии будет разнестись мое имя».