одной ноге, стал следить за спящим Хинцельмейером. А тот досматривал свой сон, красавица матушка как раз говорила ему: «Не забудь розу!» Хинцельмейер кивнул ей во сне головой; а ворон распустил когти и сбросил ему на нос очки.

И тут сон, как по волшебству, переменился; исхудалые щеки задергались, он вытянулся на своем ложе и застонал… Так наступила ночь.

Потом петух прокричал на рассвете, хозяин постучал в дверь; Крагириус расправил крылья и почистил перья; потом он вскричал: «Крагира!. Крагира!»

Хинцельмейер с трудом приподнялся и повел вокруг себя мутными глазами; очки были у него на носу, и при взгляде на дверь он увидел большое пустынное поле, за полем вдалеке поднимался пологий холм; на холме у подножия оголенной старой ивы лежал плоский серый камень; местность была безлюдной, вокруг не было ни души.

— Вот философский камень! — сказал себе Хинцельмейер. — Наконец-то, наконец-то я могу им завладеть!

Он торопливо оделся, подхватил ранец и посох и вышел за порог. Крагириус полетел у него над головой, щелкая клювом и кувыркаясь на лету. Много часов продолжалось их странствие. Наконец они немного приблизились к цели; но Хинцельмейер устал, дыхание с хрипом вырывалось у него из груди, седые волосы взмокли и слиплись от испарины, пот ручьями струился по лицу; ему пришлось остановиться и постоять, опираясь на посох. И вдруг позади него послышалась, точно летучий сон, далекая песня:

Розы, радостно цветите!

Розы бережно держите!

Розы лишь не отпустите!

Розы, радостно цветите!

Звуки обвились вокруг него, словно золотая сеть; он свесил голову на грудь, но Крагириус прокаркал: «Крагира! Крагира!»- и песня пропала; и вот, открыв глаза, Хинцельмейер увидел, что стоит у подошвы холма.

— Еще совсем немножко, — сказал он себе и заставил усталые ноги тащиться дальше. Но, разглядев вблизи большой, широкий камень, подумал: «Нет, этот камень тебе не поднять».

Наконец они достигли вершины. Крагириус прилетел первым и, распластав крылья, опустился на голый сук. Хинцельмейер, дрожа и спотыкаясь, одолел последние шаги. Но, дойдя до вершины, он рухнул возле дерева, посох выскользнул из его руки, и он уронил голову на камень; в тот же миг очки слетели у него с носа. И тут он увидел, как внизу у самого горизонта, на краю пустынной равнины, по которой он сюда пришел, перед ним мелькнули белые одежды девушки розового сада; ещё раз он услышал далекое пение:

Розы, радостно цветите!

Он хотел подняться, но не смог; он протянул руки, но холод сковал его члены; небо подернулось серыми-серыми тучами, пошел снег — снежинка за снежинкой, всё вокруг закружилось, замерцало, и белая пелена опустилась между ним и далеким туманным видением.

Он опустил руки, глаза его закатились, дыхание оборвалось. А ворон, сидевший над ним на сухой ветле, спрятал голову под крыло и уснул… Падающий снег укрыл их обоих.

Настала ночь, а после ночи наступило новое утро, а утром взошло солнце и растопило снежный покров, и вместе с солнцем пришла дева розового сада; она распустила косы и низко склонилась над мертвецом, а завеса золотистых волос закрыла собой бледный лик покойника; девушка проплакала целый день. А когда скрылось солнце, ворон зашумел крыльями и заклекотал во сне. Тогда девушка поднялась с колен, протянула белую руку, схватила ворона за крылья и швырнула его в воздух, он взмахнул крыльями и скрылся в серой мгле. А девушка взяла алую розу и посадила её в землю рядом с камнем; посадив розу, она пропела песню:

Заройте корни глубоко,

Покройте листьями легко,

Ночным ветрам внемлите —

И слово подхватите,

И радостно цветите!

Кончив петь, она разорвала свои белые одежды от подола до пояса и воротилась в розовый сад на вечное заточение.

ГОТФРИД КЕЛЛЕР

КОТИК ШПИГЕЛЬ

Если зельдвилец заключит убыточную сделку или даст себя одурачить, в Зельдвиле говорят: «Сторговал у кота сало!» Правда, эту поговорку употребляют и в других местах, но нигде её не слышишь так часто, как в этом городке, быть может по той причине, что здесь сохранилось древнее предание, объясняющее, откуда она повелась и в чём её смысл.

Сотни лет назад, гласит предание, жила в Зельдвиле одна старушка и был у неё хорошенький котик, серый в черных пятнышках, презабавный, пресмышленый. Он никогда не делал зла тем, кто ему не докучал. Единственной его страстью была охота, но удовлетворял он эту страсть умеренно и разумно, отнюдь не прикрываясь тем, что она в то же время служила полезной цели и поощрялась его госпожой, и не выказывал чрезмерной жестокости. Поэтому он ловил и убивал только самых что ни на есть надоедливых и дерзких мышей, водившихся в доме и вокруг дома, но их-то он истреблял очень ловко. Лишь изредка, преследуя особенно хитрую мышку, навлекшую на себя его гнев, он выходил за эти пределы, но в таких случаях весьма учтиво испрашивал у почтенных соседей разрешения малость поохотиться в их жилищах, что ему охотно позволяли, ибо крынок с молоком он не трогал, на окорока, развешанные по стенам, не вскакивал, а тихо, усердно занимался своим делом и, покончив с ним, степенно удалялся с мышкой в зубах. К тому же котик отнюдь не был ни трусом, ни забиякой, а со всеми был ласков и не удирал от разумных людей; более того — он даже прощал им кое-какие вольности и не царапался, когда они слегка трепали его за уши; зато с известной породой глупцов, глупость которых он объяснял тем, что у них жалкие, негодные душонки, котик не церемонился и либо старался не попадаться им на глаза, либо, если они уж слишком раздражали его какой-нибудь грубой выходкой, крепко давал им лапой по рукам.

Итак, Шпигель — эту кличку котику дали за его гладкую как зеркало, лоснящуюся шерстку — проводил свои дни приятно, пристойно и разумно, в изрядном достатке, но не зазнаваясь. Он не слишком часто садился на плечо доброй своей госпожи, чтобы из-под носу у неё хватать с вилки кусочки мяса, а лишь тогда, когда примечал, что эта игра её забавляет; днем он редко нежился за печкой, редко спал там на теплой своей подушке, а обычно бодрствовал и охотнее всего, пристроившись где-нибудь на узких перилах лестницы или на желобе крыши, предавался философским размышлениям и наблюдал, что делается