дома, конек которой как раз достигал подоконника мастерской, ворвался в окно тот протяжный и тоскующий звук, который изо всех зверей способны издавать одни только кошки, да и те только весной. Кот вскочил и впился всеми когтями в старухин передник. Зов повторился. Тут кот одним прыжком соскочил на пол и, перемахнув через плечо Хинцельмейера, пулей вылетел в окно — разбитые осколки так и брызнули во все стороны.

Вместе с порывом хлынувшего в комнату воздуха в неё залетел сладкий запах примул. Хинцельмейер вскочил из-за стола.

— Весна пришла, учитель! — воскликнул он, с грохотом опрокидывая стул.

Старик ещё ниже склонился над тиглем. Хинцельмейер подскочил к нему и тронул за плечо:

— Неужто вы не слышите, учитель?

Мастер взъерошил рукой поседелую бороду и сквозь зеленые очки ошеломленно воззрился на юношу.

— Лед трещит! — восклицал Хинцельмейер. — Звон стоит в воздухе!

Мастер ухватил его за запястье и принялся считать пульс.

— Девяносто шесть! — промолвил он озабоченно.

Но Хинцельмейер будто и не слыхал, он потребовал, чтобы мастер в тот же час объявил его подмастерьем и отпустил без малейшего промедления. Тогда мастер велел ему взять посох и дорожный ранец и вывел ученика на крыльцо, отсюда было видно далеко вокруг; бескрайняя равнина широко раскинулась у ног Хинцельмейера и его учителя. Они остановились. Учитель в коричневом балахоне, с морщинистым лицом, согбенной спиной и длинной бородою, которая свисала ниже пояса, казался ветхим старцем. Хинцельмейер был так же бледен лицом, зато глаза у него ярко блестели.

— Твой срок окончен, — сказал мастер. — Стань на колени, чтобы я мог объявить тебя вольным подмастерьем.

Старик достал из рукава белый жезл и, трижды прикоснувшись им к склоненной голове Хинцельмейера, произнес:

Духам известно

Заклятье одно,

А в Поднебесной —

Знак власти оно.

Его нельзя узнать

Там, где владычат чувства.

Искать и создавать —

Вот в этом всё искусство.

После этих слов он приказал юноше встать. Хинцельмейер взглянул на мастера и при виде торжественного старческого лица вдруг почувствовал, как мороз пробежал у него по спине. Подняв с крыльца ранец и посох, он повернулся было идти, но мастер снова окликнул его:

— Не забудь ворона!

Запустив костлявую руку себе в бороду, он выдернул двумя пальцами черный волосок, дунул на него, и в воздухе взвился ворон.

Тогда старец взмахнул жезлом над своей головой, описывая круги, и вслед за жезлом закружил ворон; он протянул руку, и птица слетела и послушно уселась на ней. Тогда мастер снял очки со своего носа и нацепил их на клюв ворону, приговаривая:

Кому посилен этот труд,

Крагириус того зовут!

Тут ворон прокаркал: «Крагира! Крагира!»- и, растопырив крылья, перескочил на плечо Хинцельмейера. А мастер сказал ему:

С этим знанием в дорогу

Поспешай — и слава богу!

Тогда старик указал вытянутым перстом на расстилавшуюся внизу долину, по которой бежала вдаль бесконечная дорога, и Хинцельмейер, помахав на прощание шляпой, зашагал прочь и скрылся в сумраке весенней ночи, а Крагириус, сорвавшись с плеча, полетел у него над головой.

Глава пятая

ВХОД В РОЗОВЫЙ САД

Солнце уже стояло высоко в небе. Хинцельмейер шагал вдоль межи через широкое озимое поле, покрытое зелеными всходами, которому не видно было края. На другом конце поля тропинка привела его к проему в могучей каменной ограде, за которым оказался обширный крестьянский двор, окруженный постройками зажиточной усадьбы. Недавно прошел дождь, от соломенных крыш ещё валил пар под ярыми лучами весеннего солнца. Опершись на посох, Хинцельмейер обратил свой взор на конек крыши, где между двух высоких труб суетилась стайка воробьев. Вдруг он увидел, как из одной трубы вылетел блестящий кружок, сверкнув на солнце, перевернулся и другим боком провалился в трубу.

Хинцельмейер достал из кармана часы.

— Как раз полдень! — сказал он. — К обеду пекут блины.

В воздухе разлился заманчивый аромат; ещё один блин промелькнул на солнце, неспешно перевернулся с боку на бок и упал в трубу.

Хинцельмейер почувствовал, что проголодался; он вошел в дом и, пройдя широкие сени, попал в просторную кухню с высоким потолком, которая говорила о достатке. В плите жарко горел хворост, над нею стояла дородная хозяйка и лила тесто на шипящую сковороду.

Крагириус, который бесшумно влетел следом за Хинцельмейером, уселся на печном колпаке, а Хинцельмейер вежливо спросил у хозяйки, не даст ли она ему еды, не за одно спасибо, конечно, а как полагается, за деньги.

— Здесь не трактир! — сказала хозяйка и, взмахнув сковородкой, подбросила скворчащий блин, так что он вылетел в трубу и лишь спустя некоторое время вернулся обратно, шлепнувшись на сковородку другим боком.

Хинцельмейер шагнул было за своим посохом, который он оставил в углу за порогом, но тут старуха подхватила на вилку готовый блин и сбросила его в пустую миску.

— Не обижайтесь уж, — сказала она. — Я вас не гоню. Садитесь-ка скорее за стол; блинок как раз испекся!

С этими словами она подвинула к столу деревянную табуретку и поставила перед гостем дымящийся блин да кружку молодого домашнего вина с ломтем хлеба.

Хинцельмейер с радостью принялся уплетать простое деревенское угощение и скоро управился с ним, так что даже от черствой горбушки почти ничего не осталось. Затем он взялся за кружку с вином, выпил первый глоток за здоровье хозяйки, второй — за свое, но, конечно, на этом не кончил. От вина ему стало так весело, что он запел песню.

— А вы, оказывается, весельчак! — бросила ему старуха из-за плиты.

Хинцельмейер кивнул, ему вдруг припомнились все песни, которые певала ему дома родная матушка. И он спел их одну за другой.

Как будто пенье соловья

Всю ночь не замолкало —

Оно лилось во все края,

Исполнясь негой забытья, —

И роза расцветала.

Неожиданно напротив плиты, среди полок, уставленных блестящими оловянными тарелками, в стене открылось раздвижное оконце, и хорошенькая белокурая головка — как видно, это была хозяйская дочка — с любопытством заглянула на кухню.

Услышав, как скрипнула раздвижная створка, Хинцельмейер перестал петь и стал обводить взглядом кухонные стены; сперва ему попался бочонок для масла, потом блестящий сыроваренный котел, потом спина старухи, наконец он добрался до открытого оконца, и там его глаза встретились с другой парой таких же молодых глаз.

От его пристального взгляда девушка залилась румянцем.

— Вы хорошо поете! — вымолвила она наконец.

— Сам не знаю,