а меня никто не узнает.

ХАМЛЕТ (вежливо). Пшел вон, папаша, с мировой сцены!

Похоронный марш.

Уходят, унося с собой в историю 95 миллионов трупов, после чего радостно звучит новый гимн бывшего Советского Союза.

Виктор Пелевин

Недалеко от меня фыркнула лошадь. В ней чувствовался стиль.

— Не читается? — спросил Чапаев.

— Пустота.

Соединенные вместе в диалектическую диаду эти два последние слова явились поводом для нереально реального романа, Автор которого не дает интервью и не фотографируется.

— Почему? — спросил я Чапаева.

— Для рекламы, Петька, для рекламы.

Новое поколение «Я», выбравшее СПИД, наркотики и рекламу, наверняка прочитает в Интернете этот роман, написанный за десять минут на салфетке и не имеющий никакого отношения ни к барону Юнгерну, ни к буддизму, ни к суггестивному балансу в жизни насекомых, чей солипсизм, эгопупизм и постмодернизм здесь (то есть «нигде») приобретет чисто метамифологические черты и поможет рассказать нам монгольскую историю о Вечном Возвращении в литературное кабаре, которое окажется семнадцатой литературной психбольницей.

Мы встретим здесь (то есть «везде») метаморфологического быка Шварценеггера, просто Марию и не просто Котовского, а Григория Ивановича, Тимура Тимуровича, Кавабату и умно поговорим с ними про Китай, Россию, Японию и про то, что находится в центре черного бублика (то есть в «тексте»).

Ом мани падме хум. Что в переводе на русский означает: урган джамбон тулку ПООБ. Что, в свою очередь, переводится как Пелевин.

— В нем чувствуется стиль, — сказала лошадь Чапаева.

— И чего еще?

— Пустота.

Иосиф Бродский

Я входил вместо собаки в будку,

Жил в городе вкуса окаменевшей водки.

Целовал девушку в искусанную комарами губку,

В дудку дул, грыз хвост ржавой селедки.

Я у Анны Андреевны сидел за чаем,

В тот момент КГБ уже замечаем,

С Рейном дружил, пил кофе с конвойными.

Мой пиджак распорот всякими войнами…

Я храпел и пел, лежа на чужой кушетке,

Словно райская птица, в золоченой клетке.

Я четырежды болел гриппом и семь раз фурункулезом.

Мой диагноз — Поэт и в жару, и в морозы.

Я одиннадцать раз ел форель и трижды угря.

Полночи встречался со стриптизершей Асей.

Не зря.

Никогда не сидел у реки. Ждал погоды у моря.

Вдохновляли меня мужики (маршал Жуков)

и горе.

Я горел и шипел, жарясь на сковородке,

Спал во фраке черт знает с кем в бараке,

На леднике обнимался с летчиком Коккинаки

И гармонию Моцарта слышал в скрипе лебедки.

Я могу погладить, могу и поранить.

Из забывших меня можно составить «Память».

Я слонялся по полюсу в модной майке.

Меня знает Гринич и турок с Ямайки.

Скоро кончится век. А я раньше.

Лучше в баре «Самоваре» утонуть, чем в Ла-Манше.

Я страну свою бросил, но Родину я не кинул.

Из меня мой вопль сам я взял и вынул.

Но копыт погони слышал цок и топот,

После чего я и перешел на шепот.

Тут-то и был услышан. Теперь я с вами.

Мой портрет в стекле, в венецианской раме.

Что же вам напоследок сказать о жизни?

Не важна мне с Нобелем солидарность.

Но ко всем, кто дал мне жить при капитализме

И не дал мне при социализме.

Чувствую благодарность.

Жюль Верн

Айртон остановил фургон, и все вышли на землю Антарктиды. Горячий ужин, приготовленный из льда местного айсберга, содействовал хорошему настроению и беседе.

— Почему здесь так пустынно? — спросила леди Гленарван.

В ту же секунду на путешественников напали индейцы, одетые в тюленьи шкуры, которые и по сей день продаются в магазинах Парижа и Лондона.

— Полчища свирепых авантюристов прибыли сюда в прошлом веке и опустошили эти золотоносные пространства, — ответил Паганель, когда атака дикарей была отбита, и с трудом отделил нос ком ботинка прилипший к подошве другого башмака слиток.

— А имеются ли здесь свиньи? — поинтересовался Мак-Наббс.

— Повымерли все. Остались одни пингвины.

— Сколько?

— Семь миллионов сто три тысячи сорок семь, Мак-Наббс.

В этот момент откуда ни возьмись прямо с полюса налетели туземцы племени Пуку-Кеке и взяли путешественников в плен.

— Ты моя жена! — сказал вождь Пуку-Кеке и ткнул пальцем грудь Элен.

Гленарван выстрелил и убил вождя. Туземцы тотчас разбежались в сторону своего полюса.

— Какой здесь чудесный воздух! — воскликнула Элен.

— 60 градусов в тени! — радостно сообщил Паганель.

— Не вижу здесь никакой тени, — заметил майор.

— Это потому, что здесь никогда не бывает солнца.

Географ обманывал: солнце в Антарктиде бывало, но только на картинах художников. В этот момент Айртон сделал очередную подлость, но ее никто не заметил из-за того, что все были увлечены москитами, за которыми гналось стадо бизонов.

— Хочу киви-киви, — заплакала Мери Грант.

— Это что такое? — спросил Паган ель и упал в пропасть.

Все бросились за ним. А пираты за всеми. Но когда Айртон перестрелял всех пиратов из своего карабина, стало ясно, что беглый каторжник опаснее, чем убитый разбойник.

— Киви-киви — птичка величиной с муху цеце — занимается людоедством, — продолжил Паганель. — В природе слабейший иногда оказывается страшнее сильнейшего.

— Это очень интересно! — сказала Элен и, зевнув, пошла спать в палатку.

— Ваша Антарктида напоминает мне Швейцарию, — сказал Мак-Наббс. — Но это не причина прерывать путешествие.

Наутро началась буря, сломавшая на бриге «Дункан» грот-марсель-кивер и фоку, а также фор-стеньгу-стаксель-ёксель и моксель. Путешественники сели в шлюпку и, обогнув мыс Доброй Надежды, пришвартовались к порту Тристан-да-Фунья, пройдя мимо горы Гельп у скалы Скальп по Аравийскому плоскогорью, войдя в бухту вулкана Ынглмандрикцптонглу, и, миновав по пути Филиппины и Голландию, через четырнадцать лет прибыли помолодевшими от загара в Монтевидео, где капитан Гленарван сказал:

— Приведите Айртона.

В результате капитан Грант тут же был найден там, где его и не искали, а его сын Роберт стал таким же моряком, как Жюль Верн писателем.

Джеймс Джойс. Портрет художника в детской

Парнелл умер. Его похоронили и отправили в колледж. Руки — в карманах. Штанишки прихвачены ниже колен, из гроба торчат белые тапочки. Парнелл не умер тогда. Он умер не тогда. И не Парнелл. Не было мессы в церкви. Он умер на уроке географии, когда ел шоколадки из своей кри кетной шапочки. Похоронная процессия. Была — не была. Он исчез, растаял, как пятно на Солнце. Вот так он ушел из жизни. И пошел в бар. Там