его похоронят маленьким. Большим его похоронят на кладбище за главной липовой аллеей. В древности был закон, по которому человека, который не умер, зашивали в мешок с петухом, обезьяной и змеей и бросали в море. И тогда получалось, что он умер. А Парнелл не умер. Еще в школе он решил умереть. Он отторг себя от действительности. Заснул навеки. Широко открыл глаза. Пустырь с засохшим навозом. Его рай. Дублинский бар. Череп на столе. Значит, он умер. А Парнелл не умер. Вопль сердца оборвался. Осужденный на жизнь, он пошел по переулкам воспоминаний и оказался в тупике своего детства. Солнце заблудилось во Вселенной, а мы запутались, умер Парнелл или не умер. Чашка в руке Парнелла позвякивала о блюдечко — значит, умер. Наш земной огонь сжег Парнелла дотла — значит, он еще жив. Сквозь тишину города на крыльях детства летят серафимы. Умер. Летят. Значит, не умер. Серафимы. Нет, все-таки умер этот Парнелл, сдох, бедный мальчишка, и похоронили его на вершине холма, зарыли его в землю живым или мертвым — это не важно, а важно то, что Джеймс Джойс написал свое бессмертное произведение.

Или — небессмертное.

Н.В. Гоголь

(Выбранное место из переписки с друзьями)

На зеркало неча пенять, коли рожа крива. Ошибался. У нас и рожа кривая, и зеркало гнутое.

Борис Пастернак

Быть Пастернаком невозможно.

Таких, как он, один всего.

Поэтому неосторожно Переиначим мы его:

«Цель творчества — машина, дача,

Шумиха, деньги и успех…

Прекрасно, ничего не знача.

Быть притчей на устах у всех.

И надо жить, пока живется.

Чтобы, ничей не слыша зов.

Упав с небес на дно колодца.

Не повредить своих концов.

Сумрак ночи на меня наставлен.

Гул затих. Все прощены грехи…

Вот сейчас по телефону Сталин

Мне расскажет, как писать стихи!»

Кабы так… Но вот ведь незадача —

Тверд Поэт, как тот дверной косяк.

Гамлет не дает себя переиначить.

Пастернак на то и Пастернак!

Булат Окуджава

Давайте пить вино не с целью нализаться. Кровопролитных войн не будем опасаться. Давайте говорить друг другу комплименты — Ведь это сплошь для нас одни эксперименты. Давайте стекла бить, вести себя нетрезво. Давайте убивать, особенно в подъездах.

Не надо придавать значенья сквернословью. Поскольку иногда мат перемешан с кровью. Давайте воровать и врать самозабвенно.

Наркотики ширять не только внутривенно. Давайте всем хамить, друг друга оскорбляя… Вот это наша жизнь реальная такая!

Анна Ахматова

Могла ли Биче скрыть свои грехи

И Данту самому в любви рога наставить?!

… Я научила баб писать стихи,

Но, боже, как их не писать заставить!

Осип Мандельштам

Я пью за хрипатую астму.

За желчь, что ползет из меня,

За астры, за Данте, за пасту

Зубную московского дня.

За бабочку, за мусульманку,

За Шуберта Скерцовича

Жизняночку и умиранку.

Про век-волкодав прокрича.

Я пью за помойку и пайку.

За масло воронежских дней,

За курву-Москву и Петрарку,

За сброд тонкошеих вождей.

За их тараканьи усищи,

За губ шевеленье в земле.

За Каму, Чердынь и Мытищи,

Пропащих в египетской мгле.

…Нет, не асти-спуманте, не шерри

и не бренди тогда выпил я.

Пил я кровь, что в конвойное время

К нам стекала с зубчатки Кремля.

Генри Миллер. Сексус

Я вынул шланг и начал процедуру. Сдуру.

Элси раздвинула ноги, и я вдвинул своего молодца в ее Триумфальную арку.

Мод подлезла снизу и своим горячим языком начала полировать мои шершавые овалы.

Мелани с пылающим лицом целовала Мод в ее сладкую щель.

Ханна с ленивой непредубежденностью кобры дразнила маткой граммофон, игравший Бахуса.

Тина, как загипнотизированная, смотрела на моего несгибаемого.

Флори залезла сверху и начала прыгать на моей вареной сардельке.

Джуди с вороватой методичностью аспирантки профессора Оксфорда цедила белый мед из моего осунувшегося крана.

Я врубился в Мону, затем сполз ниже, еще ниже, ниже некуда, пока не почувствовал в ее волосах вкус жженой резины.

Клео на коленях перед свечой читала Кольриджа, и ее трепещущие сиськи качались в ритме стиха.

«Надо что-то оставить для Иды!» — подумал я, но ее дымного влагалища не оказалось под рукой. Ида пошла подмыться в ванную.

Я двигался туда-сюда, но мой хобот пока отказывался затрубить.

Ирма мяла подушечками пальцев моего лилипута, ставшего сейчас великаном, а Долорес с Ребеккой вибрировали на столе, не сводя глаз с моего дырокола.

Внезапно я сообразил, что хватит, я устал, они все устали, а читатель устал вдвойне, потому что долго мастурбировал при нашей короткой вибрации.

— Никогда мне не было так хорошо! — сказала Элси, потом Мод, затем Мелани, Ханна, Тина, Флори, Джуди, Мона, Клео, Ирма и Долорес с Ребеккой.

У меня во рту был смрад химикалиев, запах подземки, вкус рыбьего клея и белого мяса тараканов, перемешанного с «Шанелью-976».

Тут из ванной вышла Ида, сама Чистота, нежное обнаженное создание, получеловек-полубожество, и стала мочиться мне на живот.

— Гав! Гав! — заскулил я от великого наслаждения, встал на четыре лапы и сдуру начал процедуру по новой.

Элси раздвинула ноги, и я вдул ей своего мастодонта в ее Триумфальную арку…

Владимир Высоцкий. Роли привередливые

Вдоль обрыва, по-над пропастью,

по самой авансцене

Я ролей своих не помню, но играю — дико вою.

Что-то Гамлета мне мало — кто теперь меня оценит?

Чую с гибельным восторгом — я играю под балдою!

Чуть помедленнее, роли, чуть помедленнее!

Вы Любимова слушайте плеть!

Но что-то роли мне попались привередливые.

Слов сказать не успел, так хотя бы допеть.

Я ролей не прошу. Я, качаясь, иду.

Хоть мгновенье еще… А не то упаду.

У-уу-у!

Сгину я — меня пушинкой ураган сметет с дороги,

И таким меня запомнит дорогой таганский зритель.

Вы на шаг неторопливый перейдите, мои ноги.

Хоть немного, но Актера и судьбу его продлите!

Чуть помедленнее, роли, чуть помедленнее!

Ох, как гложет мой мозг алкоголь!

Но что-то роли мне попались привередливые.

Лишь Высоцкого мне нравится роль.

Я других не