Домой идти страшно – какие только мысли не лезут в голову, и оставаться с ними в одиночестве жутко. В супермаркете сталкиваюсь с Лейфом: интересно, с каких пор он стал делать покупки самостоятельно? Да ещё и в Бёрнаби?

- Викки, как ты?

- Нормально, спасибо.

- Ты так быстро пробежала мимо, - выжимает улыбку, - куда-то торопишься?

- Да.

Я смотрю то на свои носки, то на тележку с пачкой макарон и пучком свежей мяты, потому что глаза этого человека вызывают во мне смесь боли и отвращения. Именно отвращения, потому что его нежелание помочь после стольких лет дружбы… вернее того, что я считала «дружбой»,  вдавливает меня в липкую безнадёжность.

- Ты обещал позвонить, когда он объявится, - холодно предъявляю.

- Обещал, - кивает.

- Я их сегодня видела. Загружали яхту продуктами - наверное, собрались на остров на все выходные. В общем, и правильно - в летнем доме давно никого не было…

Лейф снова кивает, и теперь уже его взор устремлён в пол, стыдно либо неловко. Но он находит силы посмотреть мне в глаза:

- Викки, я помню, что обещал… но не всё так просто, пойми!

В тоне его голоса так много искренних сожалений, что внезапно меня осеняет догадка:

- Это он тебе запретил?

Лейф не отвечает, но все мои ответы в его глазах. А в моих - песок. Мелкий, скрипучий.

- Викки, если тебе что-нибудь нужно, просто дай мне знать, ладно?

- Ладно, - киваю и быстрым шагом несусь к выходу, - мне пора, прости!

- Викки, - кричит вдогонку, и когда я оборачиваюсь, гремит своим басом:  «Он любит тебя! Всегда помни!»

В вечернее время всякая боль имеет свойство усиливаться – это закон. Мне бы как-нибудь протянуть до трёх утра – рубеж, за которым всегда простирается «долина облегчения». Моё время ещё не пришло. Не пришло, я знаю. И помню.

Около восьми вечера мой телефон неожиданно высвечивает потерянное годы назад имя «Алла» – мне звонит мой любимый терапевт. И именно в этот момент я понимаю: «Бог всё-таки жив, и он обо мне тоже помнит».

- Я думала, ты живёшь в Нью-Йорке, - говорю ей, - и больше не занимаешься практикой…

- Так и есть, растворилась в семье! - смеётся. – Но по конференциям иногда всё же приходится ездить. Только вот прилетела и представляешь, меня должны были встретить, но… в общем, мне негде остановиться. Поможешь?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Raury - God's Whisper

I won't compromise

I won't live a life

On my knees

You think I am nothing

I am nothing

You've got something coming

Something coming because

I hear God's whisper

Calling my name

It's in the wind

I am the savior

(Sing it again!)

Savior

Savior

(I can't hear you! What?)

Savior (What?)

Savior

Сможет ли близкий человек простить непростительное? Сможет, если ты дашь ему повод просить прощения самому.  Твоего прощения.

Я ощущаю себя духовным бомжом, человеком, потерявшим ориентиры. Рабочий азарт давно испарился, оставив гадкое понимание иллюзорности прежних ценностей и целей. Главное, важное, всегда было рядом - семья. Скорость жизни, её неумолимо набирающий обороты темп сделали меня близоруким, и я упустил момент, когда мой дом начал рушиться. Его фундамент подточила банальность - женская ревность. И я, глупец, отмахивался от неё, как от назойливой безвредной мухи. Кто б знал, какими разрушениями обернутся её полёты.

Её глаза я увидел в автобусе: сложные, умные, ищущие. Казалось, я даже мог видеть, как её торопливые мысли опережают одна другую – так много их, что они не умещаются в мозгу и поэтому мелькают в её тёмных зрачках. В этих глазах не было особенной красоты с традиционной точки зрения, но увидев их однажды, забыть уже никогда не сможешь: захочешь услышать голос, задать вопросы и узнать ответы. Почему, откуда в тебе столько серьёзности? Откуда грусть, ожидание, тревога? Чего ты ждёшь? 

Викки, всегда смущаясь и смеясь, говорила, что нас соединил алкоголь: не будь она так пьяна в тот вечер – ничего бы не случилось. Я никогда с ней не спорил, уверенный, что и она знает: спиртное не играло никакой роли. Её решение было принято задолго до того, как она вошла в мой дом – я это видел в её глазах, во взгляде, который открытым текстом внушал простую истину: я твоя, я пришла к тебе - принимай.

А потом случился казус. В ситуации, когда совесть, мужское достоинство и просто честь раздирают тебя изнутри сожалениями о том, что ты не просто не знал, а не позаботился узнать, да чёрт возьми,  хотя бы просто догадаться - ведь это было так предсказуемо, я не нашёл ничего лучше, как спрятаться за глупой шуткой. Конечно, я сразу понял, что у таких девушек, как она, секс во время месячных не реален - в ту ночь, будучи нетрезвым, не слишком старательным, аккуратным, и даже недостаточно нежным, я лишил её невинности.

Это был первый шаг к пониманию главного. Второй произошёл сразу же за ним: её глаза расширились от ужаса и обиды, заблестели самым, наверное, гигантским разочарованием в её жизни, и в этой буре эмоций я вдруг разглядел такую бездну человеческой личности, редкую глубину, совершенно не свойственную всем тем, кого я встречал до неё, что одновременно и понял, чем именно она меня так притянула, и осознал, что обратного пути нет – я влюбляюсь. На этот раз глубоко и по-настоящему.

А понял потому, что внезапно обнаружил в себе острую, даже болезненную потребность беречь, укрывать и ограждать от всего, что может принести этой девочке любую, хоть самую малую боль или просто расстроить.

Помню, как прижал её к стенке, зная наперёд, что не отпущу, пока не сделаю счастливой. И именно в тот момент, в той самой главной точке моей жизни, я в первый раз ощутил себя не просто Каем, а мужчиной. В то время я и подумать не мог, какое горе ей принесу, и что она, именно она, а не кто-нибудь другой, окажется неспособной его вынести.