Викки была гениальна в том, к чему была предназначена - медицине. Коллеги, студенты, учителя - все твердили одно: у неё чутьё. Там где мозг и знания сдаются, она прибегает к уникальному - сердцу, и оно всегда ведёт её именно в ту точку, где обрывается чья-то жизнь. Многие, а я назову их злыми, завистливыми людьми, считали её успехи простой удачей, я же приписываю их её главной в жизни проблеме – синдрому Аспергера – она была и остаётся умнее многих.

Но у нас родился ребёнок. Особенный ребёнок. Мой ребёнок. И моему ребёнку нужна была особенная забота, поэтому я, не сомневаясь, отобрал у Викки карьеру, обеспечив себе покой, а своей дочери лучший из возможных уход и самую любящую няню - её мать.  Викки приняла моё решение со слезами, и хотя впоследствии она растворилась в материнстве и утверждала, что счастлива, среди множества своих ошибок, я чаще других вспоминаю именно эту. Но решающей была не она.

Я помню своего брата, хоть мне и было всего три. Его лицо размыто, и я не вижу на нём ни широкой переносицы, ни доверчивых глаз, а только ЛЮБОВЬ. Любовь без условий, причин и закономерностей. Он отдавал мне свои конфеты, но забирал фантики, гладил по голове и складывал из своих пальцев драконов. Я верил всякому его слову, внимал каждой мысли, которые, как я сейчас понимаю, все до единой были лишены опостылевшей теперь логики и трезвости. Он любил меня безусловно, а я любил его за эту безусловность в ответ. Моя память хранила все эти годы его образ, хоть я и забыл, кем этот человек, этот ярчайший блик света в моём детстве, мне приходился.

Мать напомнила в роддоме в момент, когда мы с Викки переживали окончательное подтверждение синдрома Дауна у Немиа, и в тот же день развенчала свой нимб:

- У тебя был брат, Кай.  Ему повезло ещё меньше, чем твоей дочери: в довесок к синдрому Дауна гены наградили его букетом неизлечимых болезней.

И дальше она начинает перечислять:

- Аномалия сердца, аномалия правой почки, диабет…

Но я её прерываю:

- Я помню его! Что с ним случилось?

- Мы оставили его в Лондоне с моими родителями, когда переезжали в Канаду.

- Почему?

- Потому что с детьми-инвалидами иммигрантов в Канаду не принимали, сынок.

- Где он сейчас? – спрашиваю в запале, мысленно бронируя билеты в любую точку мира.

- Он прожил ещё почти пять лет и умер от сердечной недостаточности.

 В тот день я перестал уважать и любить женщину, давшую мне жизнь, ценить связанные с ней светлые воспоминания о детстве, которые всю свою жизнь с особой бережностью хранил.

- Это всё твой отец! У его брата тоже был этот проклятый синдром. И не только это: в роду Керрфутов случались младенцы и похуже. И не только младенцы…

- Что ещё может быть хуже? – спрашивает ошарашенная Викки.

Жизнь покажет тебе, Викки, что может быть хуже. И она будет щедрой в своих уроках.

Наверное, именно тот момент оказался самым душераздирающим в моей жизни. Даже не смерть дочери, а бесконечная глубина бездны, которую я со временем назову «страданием матери».

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я много работал в первые недели после похорон: дела, заботы, люди, проекты - всё это отвлекало, позволяло забыться, сохранить рассудок, стремящийся съехать на незнакомую просёлочную дорогу, а потом ещё несколько раз повернуть и навсегда потеряться.

Викки была всё это время одна в ледяных стенах нашего осиротевшего дома. Она запустила дела и, в каком-то смысле, даже себя, не отвечала на звонки подруги и приятельниц. Она не отвечала даже на мои звонки, а я ругал её и не только за это. Я приказывал ей взять себя в руки. Упрекал в чудовищных вещах, брезгливо напоминая причесаться, прилично одеться, помыться, однажды даже вымыл её сам, пока вдруг не увидел ЭТО и не понял, как был слеп.

Это был даже не поздний вечер - стрелки часов давно перевалили за полночь, я только вошёл в наш дом, в очередной раз, заставив себя вернуться в место, где все последние недели только спал и мылся, ведь даже завтрак свой съедал где угодно, но только не дома.

Она сидела на полу и, качаясь, мычала заунывный мотив. Прислушавшись, я понял, что это бразильская песня - колыбельная, которую Викки пела нашей дочери в младенчестве.

Я помню, как делал те свои беззвучные шаги, приближаясь, перебирая в своей уставшей за день голове подходящие слова, чтобы упрёки выглядели не упрёками, а увещеваниями, я помню, как увидел свёрток в её руках - детские тряпки, замотанные в  розовую пелёнку, купленную когда-то мной же для новорожденной дочери.  Это был не просто свёрток, а кукла - младенец из тряпья.

- Что ты делаешь? – с ужасом зашипел я на неё.

А в ответ услышал тихое:

- Бог умер…

Да, именно в тот момент во мне что-то рухнуло - наверное, это была стена самомнения, загораживающая от меня правду, потому что я вдруг понял, каким чудовищем являюсь: моя жена медленно и уверенно сходила с ума, пока я, сосредоточившись на своей потере, регулярно выдавал ей указание “взять себя в руки”.

Худшее заключалось в том, что сразу после произошедшего Викки убивалась от горя, но была ментально жива. Она, как и я, страдала, но оставалась в здравом уме, пока я её не обвинил.

Я сказал ей правду. Прокричал её, бросил в лицо. И в тот же самый миг перестал для неё существовать.

Какой прок от собственной правоты, от грёбаной истины, если она способна убить человека?

Моя правда раздавила мою жену, уничтожила любящую женщину. Викки исчезла, спряталась. Её сокрушило не что-то одно, а совокупность событий, серия ожогов и ударов, от которых она перестала уворачиваться: смерть ребёнка, моё обвинение, безжалостная речь моей матери на похоронах, холодные взгляды родни и знакомых, шёпот и открытое осуждение.

Я должен был сообразить, додуматься, сердцем почувствовать необходимость поддержать её, дать свою руку и позволить опереться. Но где уж мне - я был на неё зол. Я свирепствовал, ведь трагедия, смерть моей дочери, действительно случилась по халатности жены. В тот момент я ненавидел всё: «недоразвитый материнский инстинкт» или же «полное его отсутствие», «синдром Аспергера», вспомнил все свои к ней претензии за те годы, что мы успели быть родителями. Всё дерьмо, что успело осесть на дне моей души, теперь поднялось и мелькало перед глазами раздражающими воспоминаниями: не вовремя сменённый подгузник, недоученные буквы, синяки и ссадины от падений, которых можно было избежать. Я так думал.