Через каких-то полчаса мы были в больнице. В другой, не Катькиной. У той, что здесь лежала не было всего самого лучшего, что мог предоставить наш город. Казеная ночнушка, одеяло в клеточку, не вправленное в пододеяник. У меня даже руки зачесались исправить это и перестелить постель как следует. Но тревожить больную нельзя, она в коме. В реанимацию нас пускать не хотели, но наглость и деньги города берут, что уж говорить о среднестатической российской больнице.

— Я не хочу говорить это Кате, — прошептал Димка. — Я не знаю, что она в ней нашла, в этой девочке, но она её любит…

У меня слов не было. Бывают такие ситуации, когда слова излишни. Да и раньше их не находилось для Ляльки. Я покопался в себе — чувствую ли я сожаление? Она, эта глупая девчонка так меня любила. Я любил Катьку. Катька Диму. Есть ли вообще в этом хреновом мире справедливость?

— Я к врачу, — сообщил Димка, дверь за ним закрылась.

Я был рад, что он ушёл. Мне нужно было что-то ей сказать, маленькой сумасшедшей Ляльке, которая готова была продавать свое тело в угоду другим. Которая, наверное, убила бы за то, чтобы быть со мной рядом. Я пододвинул табуретку к кровати, сел ближе. Взял её руку. Тоненькая совсем, ногти сострижены коротко, иголка капельницы торчит из вены. Еле заметно, мерно бьется ниточка пульса. Я искал в себе слова. Отчего мне вдруг показалось важным найти эти самые слова, что она не услышит?

— Прости меня, — наконец сказал я, чувствуя себя невероятно глупо. — Ты должна меня понять… Ты же тоже мной больна. А я так же заражён по жизни, не тобой, прости… Наверное, мне многое стоило сделать иначе… Хотя, кому я вру… Так же и шагал бы по граблям с гордо поднятой головой, радуясь, что сегодня смогу к ней прикоснуться, и плевать, что потом так хреново, хоть сдохни. И ты такая же, правда? Мы с тобой два ублюдочных извращенца, вот кто. Если бы нас не было, все было бы иначе, наверное… Но… мы же есть. Не обижайся на меня, хорошо? Хотя, ты всегда меня прощала, и сейчас простишь, я знаю…

Я замолчал. Жалко было ее, бритую налысо, умирающую, так ничего в своей жизни и не сделавшую. Летела, как мотылёк на пламя и ожидаемо сгорела. Я чуть сжал тоненькие пальцы, мне показалось, что они дрогнули в ответ. Наверняка, показалось. Я эгоистичная тварь. Жалко Ляльку, да, но если она умрёт, станет лучше. Может, легче. Если бы она сейчас открыла глаза, и сказала, что будет жить, что снова здорова, я бы снова её обидел, как всегда. Так что… пусть идёт так, как идёт.

— Кровоизлияние, — раздался голос Димы. — У неё гематома была. Она умирает.

— Прекрасно, — заключил я. — Всё наши общие женщины умрут и делить станет нечего.

Димка кулаки сжал, но я внимания не обратил — сколько уже, за последние дни. И драки больше не хотелось, не на смертном же одре, право слово.

— Придётся рассказать Кате. Придётся.

Со сном у меня были проблемы, не удивительно, конечно. Но этой ночью я уснул. Мне приснилось, что Катя умерла. Я стоял, смотрел на неё — накрыта одеялом в клеточку, как Лялька, черты лица заострились, и оно такое спокойное. А я… ничего не чувствую. Кати не стало, а мне все равно. Проснулся в холодном поту, хотелось нахрен разодрать свою грудь, чтобы по рукам текла горячая кровь, убедиться, что сердце бьется, не сдохло в корчах в этом сне. Шатаясь дошёл до кухни ненавистной огромной квартиры. Жениться, может, детей наделать? Бегали бы, шумели, игрушки разбрасывали… Налил отвратительно дорогой коньяк и выпил, не почувствовав вкуса. Время — исход ночи. Самое время для визитов…

Я с трудом вспомнил, что неплохо бы принять душ, почистить зубы — сделал и то и другое. Вместо завтрака выпил ещё коньяка. В конце концов, возможно моя печень откажет и проблема моих страданий решится сама собой.

В больнице было тихо и полутемно. Меня уже знали и пропустили без проблем. На нужный этаж я поднялся по гулкой лестнице, свет погашен, только из-за стеклянных дверей отделений пробивается, падает искривленными квадратами на ступени. В нужном мне отделении тихо, только где-то позвякивает стекло — медсестры готовятся к новому рабочему дню.

Не знаю, что я собирался ей сказать. Возможно то, что жизнь бессмысленна. Вряд-ли я подбодрил бы её этим. Может признался бы, что Лялька умирает и наша история движется к логическому финалу. Что лежит, едва дышит, так же, как сама Катя совсем недавно, что на её худых руках сквозь кожу просвечивают все вены. И дырочки от иголок, совсем, как в то время, когда она на дно шла и Катю за собой тянула, а я ничего не мог сделать и жрал себя изнутри. Невозможно помочь тому, кто отвергает твою помощь.

Перед палатой остановился. Последние шаги, они самые трудные. Коснулся ручки. Дверь была застекленной, но стекло матовое. Внутри — темно. Но я чувствую, что эта темнота меня не ждёт. Да, пожалуй мне стоит завязывать с выпивкой.

— Помнишь, — Димкин голос. Я стискиваю зубы так сильно, что кажется, сейчас они раскрошатся. — Как ты на свидание пошла со Степановым?

— Забудешь тут, — в голосе Кати мне послышалась улыбка.

Меня это так возмутило. Наверное тогда то я понял, что никому тебя отдавать просто нельзя. Нужно найти Степанова и спасибо ему сказать. Сначала правда, попросить прощения за сломанный нос…

Про Степанова я знал. И про нос тоже. Бедный парень из параллельного класса, который сам того не понимая стал катализатором. Но учитывая, какая наша Катя красивая, это был лишь вопрос времени. Такие женщины не могут, не должны быть одни…

— Ничего хорошего не произошло, Дим. И бедный Лёшка тут не причём. Не хочу тебя разочаровывать, но я и пошла то на свидание с ним, чтобы ты на что-нибудь уже решился. Женщины знаешь, очень подлые. Даже в шестнадцать… И благодарить не стоит ни Степанова, ни судьбу. Не за что.

И снова тишина.

— Есть за что, Кать. Ты же самое лучшее, что у меня было. И лучше уже не будет. Если я сейчас закрою глаза, то буквально могу почувствовать вкус малины на языке… Такие сладкие были поцелуи. И ты голая, и бассейн этот надувной, и на коже мурашки, холодно… И кажется, что нет никого, только ты, да я. Слышишь, Кать? Как сейчас.

Шелест ткани. Я знаю, что сейчас Кате даже резких движений нельзя, не то, что секс. Но я словно воочию представляю, как она протягивает ему, сидящему на полу у постели, свою руку. Он гладит пальцы, быть может даже целует… Тогда они были вдвоём, и сейчас тоже. Обидно быть третьим лишним, я буквально глотаю горечь, дышу ею.

— Знаешь, если бы я знал, что будет хреново, все равно бы согласился все заново. Мазохист я, да?

— Я тоже, — сказала после не долгого молчания Катя. — Тоже мазохистка. Только моя боль реальная, Дим. Она моё второе я. Она напоминает. Я не могу от неё отказаться, понимаешь?

— Нет.

Катя вздохнула. Где-то по коридору загрохотали колёсики, скоро все проснутся. Димка выйдет, и обнаружит меня подслушивающим. Или ещё хуже, не выйдет. Будет её обнимать, а она с радостью принимать его объятья, искать в них утешения, раз в моих не нашла. И какого черта так хреново? Нужно ворваться, разрушить их идиллию, сказать, что они не имеют права притворяться счастливыми, когда все летит к чертям собачьим. Но я медлю.