Во второй раз меня пытали, когда мне было уже под сорок. Я заключил несколько контрактов с одним агентством нашего правительства и по всем показал превосходные результаты. Настолько превосходные, что у кого-то возникли большие подозрения, что я, по-видимому, обладал разведданными, которые могли мне передать только представители противника. Меня сочли одновременно ненадежным типом и отработанным материалом и твердо решили вытащить из меня подробности моей предполагаемой измены. Так как никакой измены не было, вытаскивать было нечего. Через две недели я начал врать. Сначала что-то простое, но постепенно ложь становилась все изощреннее, поскольку каждая новая выдумка вела к новым вопросам, пока все не выяснится. Поэтому пытки продолжались. Еще через две недели я прекратил лгать. Я перестал кричать, плакать и молить о пощаде. Я молча повторял про себя, как мантру, которая ободряла и поддерживала меня: скоро меня убьют. Скоро меня убьют. Скоро меня убьют.

Но не убили.

Наоборот, видимо вдохновленные моим молчанием, мне прекратили задавать вопросы. При этом продолжали пытать. Наугад, без явной причины или цели, меня еще две недели подвергали разнообразным издевательствам. Я стал подозревать, что, как только я замолчал, меня сочли бесполезным. Мои мучители решили, что миновали тот момент, когда я еще был в состоянии сообщить что-либо ценное, и были готовы меня убить. Наверное, они прониклись каким-то духом бережливости, и стали меня держать в качестве подопытного кролика для стажеров. В те последние две недели я был у них чем-то вроде живого трупа, на котором ученики могли отработать свое мастерство.

То, что после тех двух недель меня отпустили, скорее всего, связано с тем, что тот, кто приказал схватить меня, слетел со своего места. Всем известно, что, работая в разведке, постоянно ходишь по скользкой поверхности. Сначала ты первопроходец, потом стоит только один раз ошибиться в оценке, и след потерян, и ты долго падаешь на дно, на землю, где повсюду, когда она приблизится, валяются останки других когда-то отважных скалолазов. Тот, кто приказал схватить меня, удерживать и допрашивать, кто бы он ни был, насвинячил в собственном доме. Правда, то, что меня выпустили, свидетельствовало о том, как сильно этот человек разочаровал окружающих.

И все равно меня могли бы убить. Но это означало бы, что тот человек, которого отправили восвояси, действительно напал на какой-то след, когда приказал меня взять. Настолько более унизительно и уничтожающе для него просто отпустить меня на все четыре стороны. Нет вреда, нет преступления. Хотя я еще мог кое на что сгодиться.

Мне оказали медицинскую помощь. Две недели они обрабатывали мои самые страшные раны. Несколько раз мне делали укол, чтобы я заснул. Каждый раз я думал, что не проснусь. И каждый раз просыпался.

В последний раз, когда я проснулся в камере, в ногах кровати стоял худощавый мужчина. Он достал из коричневой папки несколько черно-белых глянцевых фотографий. На всех был изображен один и тот же человек с короткой стрижкой и в костюме. Без особых примет. На двух снимках было видно, как он входил в жилой дом, причем номер дома был отчетливо виден. На третьей фотографии сидел за рулем машины, которая поворачивала на улицу, где стоял тот же дом, и была видна табличка с названием улицы. На четвертой — шел по людному деловому району большого города, на фоне которого четко просматривалась хорошо известная туристическая достопримечательность. Больше снимков не было. Свет погас, игла вонзилась мне в руку. Я заснул, а когда проснулся, то лежал дома в собственной кровати.

Я хорошо понял, что мне хотели сказать, показав эти снимки. В тот же день я позвонил своему турагенту, забронировал билет на самолет до города, изображенного на снимке, прилетел туда, взял машину напрокат, разыскал нужные мне улицу и дом, дождался, когда появится мужчина со стрижкой, в костюме и без особых примет и войдет в дом, а немного погодя пошел вслед за ним и убил всех, кто оказался в доме.

Нет, это была не месть. Я не сомневался, что именно этот человек приказал арестовать и пытать меня, но к тому времени я уже успел повзрослеть и не думал о мести. Я просто проявил благоразумие и профессионализм. Мне дали понять, фактически так же ясно, как если бы произнесли это вслух, что я не должен считать свое освобождение подарком, что его нужно оплатить. И я расплатился.

На том дело и кончилось. По обоюдному согласию я больше никогда не работал на правительство. А может ли быть так, что однажды придет расплата? Вдруг какой-нибудь бездельник-солдафон, занимаясь оцифровкой данных, раскопает пыльную папку и, увидев для себя возможность продвижения по службе, придет к начальству с этим обрывком древней истории, с этим опасно свободным концом? Что такой же практик, как я, однажды тайно явится завязать этот висящий конец? Да, на все вопросы ответ «да». Однако я не лишился сна из-за этого.

Тот, кто меня освободил, кто бы он ни был, приказал сообщить мне: убей этого человека для нас или пеняй на себя. Особая жестокость и кровожадность, с которой я выполнил тот молчаливый контракт, составила текст моего ответа: оставьте меня в покое, или я сделаю то же самое с вами.

Мы услышали друг друга, четко и ясно.

Когда меня пытали и в том и в другом случае, мне задавали вопросы, которые практически не имели отношения к когда-либо совершенным мною действиям. Хотя я, безусловно, был виновен в самых разных проступках, за которые с меня могли бы спросить, тем не менее оба раза меня допрашивали о каких-то посторонних делах. Как и сейчас.

Вместе со мной в комнате находились четверо. Точнее, шестеро, но двоих я убил. Один из оставшихся четверых собрал некоторые мои вещи. Документы, два внешних жестких диска, два ноутбука и один планшетник, пять флешек, высокую башню моего настольного компьютера и все остальное, на чем можно было хранить информацию, в том числе цифровой видеомагнитофон. Хотя сомнительно, что им удастся что-нибудь разузнать из классических серий «Сумеречной зоны» и нескольких кулинарных и садовых телепрограмм, без которых я не мог обойтись.

Покончив с этим, он развернул нейлоновый футляр с инструментами и стал разбирать провода, подсоединять их к моим телефонам и сгружать номера и списки звонков, а затем побросал телефоны в рюкзак. Его ждет разочарование. Всем моим деловым телефонам я назначил по одному конкретному абоненту, чьи номера я помнил наизусть; на всех телефонах содержался только один номер — их собственный. Список вызовов я стирал после каждого звонка с телефона или на телефон. Мои личные телефоны тоже были без номеров. Преимущество почти фотографической памяти. Каждый вечер я стирал все списки звонков. На телефоне, который был при мне, когда на меня напали, есть телефон вертолетчика, входящий звонок от Винни и еще несколько вызовов. Ничего такого, о чем стоило бы волноваться.

Второй из оставшихся в живых стоял у стеклянной стены, выходившей на лос-анджелесскую впадину. Он то и дело смотрел в бинокль и время от времени что-то шептал в микрофон гарнитуры. Стекло было толстое, ударостойкое, хотя и не пуленепробиваемое; и все же сквозь него проникали слабые завывания сирен и треск стрельбы. По большей части он говорил на современном иврите с израильским акцентом, хотя до меня все-таки часто доносились выразительные английские матюги. Третий человек, который так и напрашивался на описание «пострадал в бою и горд этим», задавал мне вопросы, которые не то чтобы смутили меня, но поставили в тупик. Четвертый вставил в розетку паяльник и аккуратно положил его на столик «Тор», пока он нагревался.