Направляясь в экипаже по дороге в Гатчину, великий князь с удивлением заметил, что шоссе на этот раз как-то особенно оживлено. Никогда еще до этого времени ему не приходилось видеть такую массу разного сброда и отребья. Нищие, отставные солдаты, монахи, инородцы, до ужаса оборванные мужики с разбойничьими, мрачными физиономиями — все это шло группами, обмениваясь оживленным разговором.

«Что бы это могло значить?» — с некоторым испугом подумал Павел Петрович.

Он не знал, что стараниями его любимца Кутайсова весть об основании нового города получила широкую огласку и была приправлена самыми фантастическими вымыслами. Уверяли, будто великий князь болеет сердцем за нужду и настроение народное, что новое селение явится чем-то вроде Эльдорадо[19] русской голытьбы, где всем будет хорошо, где будут легкий труд и счастливая, спокойная жизнь.

В те времена положение низших слоев населения было особенно тяжело. Крепостное состояние было раем в сравнении с существованием отставного инвалида-солдата или вольного бродяги. У плохого хозяина мужику жилось плоховато, у хорошего — его берегли как рабочий скот, который должен приносить определенную пользу. Но и у того, и у другого хозяина он имел хоть кров и пищу. Вольные не только не имели этого, но не могли зачастую найти даже и труда, и это толкало их на нищенство, воровство, разбой.

Это и немудрено. В XVIII веке стремились закрепостить не только крестьянский труд, но и всякий вообще. Так, с развитием горнозаводского дела в России было создано новое крепостное сословие «горнозаводских мастеровых», и добыча и обработка металлов производились руками этих прикрепленных к данному заводу рабов. С зарождением в России промышленности и возникновением ряда фабрик — суконных, стеклянных и т. п. — купцам тоже дали право, прежде составляющее прерогативу дворянства, — иметь крепостных рабочих. С этой целью к фабрике приписывалось потребное количество «душ», составляющих собственность фабриканта. Таким образом, вольному человеку сунуться было решительно некуда.

Оставалось одно — или голодать, или идти закабаляться в «крепость».

Но в царствование Екатерины естественный рост промышленности был искусственно задержан тем, что правительство неодобрительно относилось к обладанию дворянства промышленными предприятиями, считая это дело недостойным и низким. Поэтому вольному человеку, не знакомому с крестьянским трудом, а потому не могущему пойти в кабалу к помещику, трудно было попасть в кабалу и к промышленнику, имевшему полный комплект рабочих сил.

Хорошо же было государственное устройство страны, где даже рабство казалось заманчивым и желанным!

Нечего и говорить, что подобное положение вещей не могло долго продержаться. Это сознавал уже император Александр Первый, и если дело освобождения крестьян, давшее право на свободный труд всему населению, затянулось на целых полвека, то только благодаря войне 1812 года, разрядившей внутриполитическое напряжение во внешнюю борьбу с врагом.

В эпоху, к которой относится наше повествование (1780–1790 гг.), сознание полнейшей невозможности жить далее в подобных ужасающих обстоятельствах особенно глубоко коренилось в душах «подлой черни», а потому немудрено, что самая фантастическая сказка могла рассчитывать на быстрый и необычайный успех.

Таким образом, как только весть о мнимом намерении Павла Петровича собрать около себя и дать легкий труд и спокойную жизнь всем обделенным судьбой коснулась народного слуха, сейчас же к Гатчине направились целые армии нищих.

Великий князь не имел ни малейшего представления о тех надеждах, которые связывались у народа с ним и с гатчинской стройкой, а потому его удивляло и пугало это необычайное оживление на шоссе. Он с тревогой всматривался в оборванные группы, обгоняемые им по пути, словно желая прочитать на их лицах разгадку этого непонятного обстоятельства. Но путники, не знавшие великого князя в лицо и принимавшие его за одного из своих врагов, — царицыных прихлебателей, — угрюмо косились на него, и выражение их лиц дышало скрытой угрозой.

Вдруг в одной из групп, где виднелось несколько отставных солдат, произошло движение и послышались голоса, взволнованно шептавшие:

— Вот он, он сам! Милостивец!

Вслед за этим путником упали на колена и, простирая к Павлу Петровичу руки, восторженно закричали:

— Батюшка! Благодетель наш! Храни тебя Господь! Дай тебе Боже благополучного царствования! Вспомнил о нас, сирых, пожалел, храни тебя Бог!

Павел Петрович побледнел, растерянно ответил на приветствия народа и приказал кучеру ехать поскорее и свернуть на первую проселочную дорожку.

Когда экипаж съехал с шоссе и покатился по мягкому, уходившему в лес проселку, великий князь еще раз обернулся назад и… заметил сзади себя экипаж, в котором ехала Мария Федоровна с Нелидовой. Это окончательно лишило его последних остатков хорошего расположения духа и душевного равновесия.

«Увязалась-таки!» — с бешенством подумал он, чуть не заскрипев зубами от злости.

Вскоре показалась и Гатчина; но уже издали великий князь с тревогой почувствовал, что там далеко не все ладно.

Со стройки несся гул многих голосов, видимо, чем-то взволнованных.

Великий князь схватил маленькое охотничье ружье, с которым обыкновенно не расставался в своих поездках, закинул его за плечо, выскочил из экипажа и быстро направился к площади, непосредственно примыкавшей к самому озеру.

Там, на этой площади, и был центр волнения, но неведомой причине охватившего рабочих.

Совершенно не постигая, что тут может быть, великий князь, за которым еле-еле поспевала подъехавшая Мария Федоровна с Нелидовой, ринулся прямо к собравшимся там народным массам.

Кто-то, время от времени прерываемый одобрительным гулом толпы, держал речь, слова которой Павел Петрович не мог разобрать. Но вот оратор кончил и провозгласил здравицу, и она сейчас же была восторженно подхвачена всей толпой:

— Да здравствует наш батюшка Павел Петрович! Жив буди, отец и благодетель народа!

Великий князь был до такой степени поражен этим, что остановился в полнейшем остолбенении — он не знал, что ему делать, что предпринять…