По пути домой остановились (2 марта) на три недели в Испании — Эйнштейн давно обещал там выступить. Мадрид — три конференции, лекции по ОТО в университете и других местах, банкеты; поездка в Толедо, Барселону, Сарагосу, полемика с местными знаменитостями — историком Бласом Кабрерой и философом Хосе Ортега-и-Гассетом. Из газет (чувствуется испанский стиль, недостает только слова «идальго»): «Его облик произвел хорошее впечатление и передал дух таинственный и увлекательный… высокая благородная фигура, неторопливые жесты, темные проницательные глаза, загадочная улыбка… размышляет много, говорит мало, работает интенсивно, но не знает усталости. Он большой поклонник музыки, играет на скрипке и очень культурен; у него продвинутые политические идеи, но он не коммунист».

Вернулся домой — всё вразнос. 27 января Гитлер провел первый съезд НСДАП; пять тысяч штурмовиков маршировали по Мюнхену. Задержка в выплате репараций привела к эскалации Рурского конфликта; сепаратисты Рейнской области и Пфальца объявили Рейнскую республику, которую тотчас признала Франция; Бавария добивалась отделения от страны и создания конфедерации с Австрией и Рейнландом. Инфляция дикая: в конце 1922 года доллар стоил уже семь тысяч марок, а к осени будет — четыре миллиона… Магазины закрывались на обед с одними ценами, а открывались с другими. Эйнштейн вышел в отставку из Комитета по интеллектуальному сотрудничеству — неэффективная чепуха. Долго улаживал вопрос с премией, швейцарцы не подсуетились вовремя и Нобелевка досталась «гражданину Германии Эйнштейну». Она составляла 32 653,76 доллара — его суммарный берлинский доход (без учета инфляции) за 50 лет. Поехал к Милеве, купили три дома: один (Хуттенштрассе, 62) для нее, два — чтобы сдавать; остальные деньги положили в банк на ее имя. Опять болел желудок. Плещу как врачу Эйнштейн уже не особо доверял, были еще два друга-доктора, Ганс Мюзам и Рудольф Эрман, но Эйнштейн почему-то любил лечиться у разных врачей; теперь его стал лечить рентгенолог Густав Баки, что положило начало тридцатилетней дружбе.

Баки имел страсть к изобретательству, вместе пытались изобрести магнитофон, а также фотокамеру, автоматически подстраивающуюся под уровень освещенности (на нее в 1936 году получили в Америке патент). С Мюзамом тоже изобретали: разработали метод, как измерить проницаемость фильтра (такие фильтры применяют сейчас для стерилизации жидкостей, сывороток, бульонов для микроорганизмов и т. п.). С Орликом занимались полиграфической машиной. А вот с чистой наукой дело обстояло хуже. Борну, 29 апреля: «Недавно я опять сел в лужу (эксперименты с излучением света). Но утешаю себя мыслью, что только мертвецы застрахованы от ошибок… Меня очень интересует мнение Бора по поводу излучения. Мне не хотелось бы пойти на отказ от строгой причинности до тех пор, пока мы не нашли что-то вместо нее. Мысль о том, что электрон по свободной воле может выбирать время и направление дальнейшего движения, для меня невыносима. Если до этого дойдет, то лучше бы мне быть сапожником или крупье в игорном доме, а не физиком». Еще одна научная неудача: в мае он поехал в Лейден и там встретил Ю. А. Круткова (ученика Эренфеста и коллегу Фридмана), и тот его убедил, что Фридман прав: Вселенная может расширяться. Эйнштейн немедленно опубликовал опровержение на самого себя: «Моя критика, как я убедился из письма Фридмана, сообщенного мне г-ном Крутковым, основывалась на ошибке в вычислениях. Я считаю результаты Фридмана правильными и проливающими новый свет».

А что же единая теория поля? Он написал об этом несколько работ с Громмером и в одиночку. Если в нашем языке недостает букв, чтобы сложить слово «вечность», значит, нужно искать новый язык, и он нашел его в работах Вейля и Эддингтона: он называется геометрией аффинной связности. Читатель, нам с вами достаточно понимать, что это еще более «продвинутая» геометрия в сравнении с римановой. Эйнштейну казалось, что новая теория наконец приведет к объединению гравитационного и электромагнитного полей. Но в уравнениях никак не появлялись частицы — даже всем знакомый электрон. А значит, это не была теория всего. Вейлю, 29 мая: «Я вижу холодную, как мрамор, улыбку безжалостной Природы, которая щедро наделила нас стремлениями, но обделила умом…»

В июне Эйнштейн, возможно с подачи увлеченного Россией Эренфеста, стал членом исполкома ассоциации «Друзья новой России»: его там интересовало прежде всего налаживание контактов с русскими учеными. Возможно, он слышал, что в СССР вокруг ОТО развернулась дискуссия в журнале «Под знаменем марксизма». Главный редактор А. М. Деборин назвал ОТО «софистикой, опрокидывающей весь мир»; профессор МГУ А. К. Тимирязев, сын биолога Тимирязева, заявил, что ОТО не соответствует диалектическому материализму. В середине 1920-х годов сформировалась «антиэйнштейновская группа»: А. К. Тимирязев, Н. П. Кастерин, Я. И. Грима, Г. А. Харазов. В защиту Эйнштейна выступили А. Ф. Иоффе, Я. И. Френкель, позднее — Л. И. Мандельштам, И. Е. Тамм, В. А. Фок. (Увы, Ленин не сказал, «за кого» он, — приходилось гадать.) Четкое деление на евреев и неевреев тут вряд ли случайно: «еврейскую науку» недолюбливали не только в Германии.

Несмотря на партийную критику, интерес в России к персоне Эйнштейна был большой, хотя и несравнимый с европейским. 3 ноября 1923 года газета «Гудок» сообщала, что в приложении к ней («Дрезине») «к приезду великого творца относительности» опубликовано интервью «Первые впечатления Эйнштейна о СССР». Масса народу купилась на проделку Булгакова, только что начавшего работать в «Гудке». «Интервью» состояло из трех фраз: «„Дрезина“: „Как вам нравится в СССР?“ Эйнштейн: „Хорошо-о-о!“ Дрезинщики (хором): „Заметьте! Он не сказал „относительно““».

В июле Эйнштейн наконец съездил в Швецию, 11-го произнес нобелевскую речь в Гетеборге в присутствии короля, потом отправился в Копенгаген повидать Бора. Вернулся — узнал новость: Илзе выходит замуж за Рудольфа Кайзера (1889–1964), драматурга, издававшего ведущий литературный журнал Германии «Нойен рундшау». Он пережил это легко: в его любовном уравнении только что появился новый X: племянница Мюзама 23-летняя Бетти Нойман, приехавшая из Австрии, разведенная. Он взял ее секретаршей в свой институт. Их переписка практически неизвестна; по словам Пайса, «в течение нескольких лет Эйнштейн испытывал влечение к молодой женщине» и это были такие чувства, «которые он, возможно, не переживал в обоих браках».

Эдуард поступил в среднюю школу, учился великолепно, славился остроумием, увлекался искусством, «странным» его не считали. Но отец чувствовал: «что-то не то». Гансу Альберту: «Его письма ко мне очень милые, но совершенно не несут отпечатка его личности, а его интересы поверхностны… Он погружен в свои грезы… Трудиться он определенно не стремится, но должны же существовать люди, которым просто доставляет радость мир, созданный Творцом, — возможно, в этом и состоял Его замысел…» Отец считал, что мальчишку испортила мать, просил ее (разумеется, безрезультатно) отослать Эдуарда из дома — если не в Германию, так хоть в Англию. С Гансом опять поссорились: тот сказал, что хочет быть инженером, отца это почему-то рассердило, Ганс написал ему какое-то резкое письмо — оно утеряно, и о его существовании известно лишь из письма Эйнштейна Эдуарду от 25 июня 1923 года: «Он написал обо мне так, как не пишут об отце никогда. Не уверен, что смогу когда-либо поддерживать с ним какие-либо отношения». Ничего, помирились, писали друг другу о политике, науке, только не о личном…