– Я тебе вот что скажу, Андрюша, – произнес, став внезапно серьезным, Виктор Сергеевич. – Природа буянит неспроста. К чему все это, не знаю, но только у меня в груди с утра до вечера – вот такой комок, с кулак. Тревога. Гложет, проклятая. Шевелится под сердцем. Не дает спать.

Ганин покосился на него с удивлением.

– Больше чая своего пейте. Еще не то увидите.

– Да нет, не в чае тут дело, – отмахнулся тот. – Будет что-то. Плохое будет.

Он помедлил секунду.

– Кажется мне, что идет по пятам за нами смерть. Ты пойми меня верно: я не фаталист и в мистику не особо верю. Я же первый – помнишь? – всегда говорил: меньше водки жри и спи побольше, вот и пройдут кошмары. Только тут другое. Я иду по лесу и жду, ложусь спать и жду: где смерть, где? Я ее чувствую, понимаешь. Чувствую, как холодом тянет. Думал я грешным делом, что нас у танка порешат. Хлопнут ночью, а потом скажут: скупали оружие, бандиты, ОПГ – и еще медалей за нас получат. Но Бог миловал, ушли. А сегодня лег спать, как мы вернулись, и снится мне, Андрюха, что мы тонем – все мы. А вокруг колышется черная муть. И Серегу уж засосало, и лежит он на дне белый-белый. А мы барахтаемся, руки тянем, да только все без толку. И уходим на дно один за другим…

Ганин молча смотрел в кружку с чаем. Услышанное поразило его не содержанием, а тем, что исходило оно от человека рационального, чуждого любой бесовщины. Вот скажи то же самое Серега или Степан – эффект был бы совсем другой. Эти могли и через плечо переплюнуть, и на гром в небе иной раз кричали: «Чур! Чур! Чур!» С деревенской темноты что взять? Но Виктор Сергеевич… По разумению Ганина, это не лезло ни в какие ворота.

Тот и сам понял, что сболтнул лишнего. Махнул рукой.

– А, не слушай ты меня, старика! Не выспался, вот и горожу ересь.

Народ просыпался. Подошли и уселись гурьбой телевизионщики. За двое суток странствий они приобрели дикий походный вид: пообтрепались, похудели, на красных обгоревших щеках буйно наросла щетина. Подошла и села, завернувшись в спальник, Галя. Улыбнулась, поймав взгляд Ганина. Подошли, почесываясь со сна, братья.

– Чай? – сморщился Серега, увидав котелок.

– Чай.

– А кофе нету?

– Нету.

– Тьфу ты! – он в сердцах плюнул.

Нарезали колбасу и хлеб. Достали сгущенку.

На глазах изумленной публики Виктор Сергеевич извлек из рюкзака кулек с конфетами. «Шоколадные, – объявил он. – Схоронил у себя, пока вы буянили. А то бы ногами передавили».

Возрадовались. С шоколадными конфетами смотреть в будущее стало веселее. Отлежавшись в рюкзаке, конфеты слиплись, отдирались от обертки трудно. Скоро все перемазались в шоколаде. Вдобавок всех веселили Солодовниковы, намазывая сгущенку прямо на бутерброды с колбасой.

– И что? – спрашивал осмелевший и повеселевший Игорь. – Прямо так и съедите?

– Прямо так, – отвечал, откусывая здоровенный кусок, Серега. – А когда сгущенка закончится, и тебя слопаем.

– Ну и ну! – изумлялся тот.

Из Серегиной ямы-рта сыпались на землю крошки. Собирая их в ладонь, Серега рассуждал:

– Вот за что я вас не люблю, городских, так это за то, что вы все сложные очень. От этого нос воротит – фу-у, от того морщится – фи-и. Теперь, вишь, бутерброд ему не понравился. Помню, приезжали к нам из города в клуб на дискотеку. Понаедут, встанут кружком, давай обсуждать: музыка им не та, моды им устарели, рожи наши им страшны. Ну, давайте, говорим им, раз у вас рожи красивше, ставьте свою музыку. Они и поставили…

– И что? – хором поинтересовались все.

– Ужас! Не музыка, а один стыд. Воют, гремят, скачут – аки черти! Заходили к нам на танцы старики – посидеть, на молодежь посмотреть, так одна бабка, из самых древних, от городской музыки лужу напустила. Во! Это ж разве так от музыки должно быть?

Гнали мы городских оглоблями до самой асфальтовой дороги. А пластинки их поломали и пожгли.

– Ну, а вы сами, – спросил Игорь, – какую музыку слушали?

– Мы сами, – сказал Серега. – «Ласковый май». А городские привезли нам «Эйсидиси». Потом наши тоже втянулись: стали слушать, отрастили патлы. Но только мы таких учили уму-разуму. Да, Степан? – Серега толкнул локтем брата.

– Ага, – лениво отозвался Солодовников-старший. – Поймаем патлатого, дулю начистим, волосья обстрижем. А побрякушки его девкам раздарим.

Побагровевший Игорь, сжав кулаки, привстал со своего места.

– Такие, как вы, испоганили нашу юность! – выпалил он. – Гопники вы! Гопники самые настоящие! А ваш «Ласковый май» – это не музыка, это… – он замешкался, подбирая слова, понимая, что уже ступил на тонкий лед. – Не музыка, а я даже не знаю что! – убоявшись собственного гневного порыва, закончил он.

Впрочем, Солодовниковы, нажравшись своих бутербродов, оставались благодушны.

– Сядь, не лепечи, – оборвал Игоря Серега. – Ну, что в вашем «Эйсидиси» хорошего? Что? Скачет хрен в коротких штанишках, поет не пойми по-каковски. А «Ласковый май», паря, это, я тебе скажу, все по правде. Я в армейку уходил под «Ласковый май». Мне девчонка невинность отдала под «Белые розы». И вот скажи мне. Заступаешь ты в наряд, дух, и служить тебе еще год и восемь. А в шинели лежит у тебя письмецо с гражданки. И что ты? «Эйсидиси» будешь петь?

– Не знаю, – потупился Игорь. – Я в армии не служил.

– Видал, Степа? Не служил он! Потому и надо вас учить, что вы жизни не знаете! Пороху не нюхали, откосили по институтам, зато «Эйсидиси» поют – пижоны городские.

– А по-вашему, только в армии жизнь узнают?

– Чудак-человек! А где же еще!

– Ну, допустим, я тоже не служил, – вступился за телевизионщика Ганин.

Серега отмахнулся:

– С тебя другой спрос. Ты – Москва, и середь нас вроде как юродивый. Как с планеты другой прилетел. Но вот ты, паря, – он упер палец в нос курчавому Игорю. – Ты мне на «Ласковый май» не гони. «Ласковый май» – это жизненно! А «Эйсидиси» твое – это как кошки в марте: хвосты подымут и орут.

– Ну, а «Пинк Флойд»? – не унимался Игорь. – Тоже хвосты подымут?

– Тоже, – кивнул Серега.

– А «Дорз»?

– Этих не знаю, но поди не лучше.

– Как вы живете? – Игорь развел руками, поняв, что деревню не переспорить. Добавил тише: – Темнота…

– Нормально живем, – сказал Серега, отправляя в рот новую порцию колбасы со сгущенкой. – Танк вон давеча откопали. А вы про нас кино снимаете.

– Кино! – всполошились телевизионщики и повскакали с мест. – Мы же снимаем кино!

Про камеры с утра забыли и теперь бросились проверять их, виня себя за то, что уходит мимо камер такая яркая фактура. Потащили кривую, поломанную с вечера треногу, аккумуляторы, взялись нажимать кнопки и зачем-то на них дуть – с тревогой ждали, включится ли аппарат, пережил ли он недавнюю пьянку? Остальные остались допивать чай у костра.