Они шли некоторое время молча, а потом Галя спросила:

– Удалось дозвониться до Москвы?

Вспомнив недавний телефонный разговор, Ганин помрачнел.

– Удалось.

– Что-то случилось?

– Случилось, – процедил он и полез искать сигареты. – Знаешь что, Галя, расскажи-ка мне лучше о своей деревне, а?

Деревня, где родилась и выросла Галина Веденеева – красавица с соломенными волосами и крепкими длинными ногами, – была самой лучшей на свете. Называли деревню Дубки – от имени речки Дубенки, что текла рядом. В августе в Дубках пахло яблоками. В июне иногда урождалась клубника. Когда это происходило, лето считали удачным. Но чаще клубники не было. То бил ее заморозок, то ледяные дожди. Иногда на нежные клубничные листы смертью ложился июньский снег.

– А в этом году я уж и не знаю, была клубника или нет, – заключила Галя. – Казалось бы, ехать от райцентра всего-ничего, а вот не доехала, не смогла. Работа, дела, теперь с вами вот тут хожу.

В словах девушки почудился Ганину упрек.

– Жизнь такая, – неопределенно протянул он.

Жила по соседству с Галей в Дубках древняя бабка Маня. В 41-м году, когда пришли в Дубки фрицы, окончила она восьмой класс. Хотела идти в трактористки. Да вот только не пришлось: угнали Маню в Польшу, и вернулась она в родные Дубки аж через восемь лет. В 44-м освободили Маню советские войска. Тогда же на нее посмотрел сквозь пенсне серьезный чекист. И решили Маню пока в родную деревню не пущать, а отправить под Архангельск на поселение: отдать стране долг за то, что гнула спину на немцев.

– И до последних дней жизни – а прожила она без малого девяносто пять лет в трезвом уме и памяти – вспоминала бабка Маня две вещи, – рассказывала Галя. – Первая – это пенсне того чекиста и прозрачные его глаза. Смотришь в них, говорила, и видишь болото, и тонешь в нем. А вторая – это 22 июня 1941 года. Шла молодая Маня со школьного вечера. Шла босиком, было утро. Жара стояла в те дни страшная. И клубника уродилась, какой не было больше никогда. А наутро узнали они всей деревней, что началась война.

Галя аккуратно обошла увядший на солнце одуванчик. Не стала наступать.

– И сейчас стоит жара, как тогда, – сказала она. – На моей памяти не было такого жаркого лета. И старики не помнят. Я вот все думаю: к чему это? Может быть, жара – это какой-то знак? Что-то будет? У нас в райцентре объявились богомольцы: косматые, в нестираных одеждах, ходят по городу и призывают каяться. Говорят, грядет конец света. С ними дети грудные… И еще эти пожары. Ты слышал про пожары, Андрей?

– Краем уха, – отозвался Ганин. – По радио. Пока в кутузку везли.

– Меня возили на вертолете, я снимала для репортажа. Там настоящая стена огня – и она движется, становится больше. А перед огнем бегут звери – лоси, лисицы, волки. Это очень страшно. Это похоже на огненный шторм. И мне показалось, он живой, этот огонь. Я слышала, как он дышит. И я начала себя спрашивать: может, все это и правда предвестники… конца света? Может быть, мир действительно рухнет?

Ганин покачал головой.

– В Москву тебе надо съездить, Галя. В Москве жизнь идет, как обычно: люди кутят что есть сил, тратят деньги на цацки, дурных предвестий никаких не замечено. Если судить по Москве, мир пока стоит ровно. Впрочем, возможно, московский кутеж как раз и покажется тебя еще одним признаком апокалипсиса.

– Наши, новгородские, вашу моду себе забрали. Насмотрелись по телевизору красивой жизни, набрали кредитов – барствуют. Возьмет такой человек денег в долг, глядишь, уже и костюм, и машину себе купил. И баба новая при нем – молодая. Походит так красавцем полгодика, а потом мается, долги отдает. И уже ни машины, ни костюма, ни бабы. А одна только сплошная тяжесть, и тащить ее нету сил. Люди из окон сигают, вот до чего дошло.

– А ты, значит, против всего этого? Барства? – спросил Ганин.

– Против, – призналась Галя просто. – Я считаю, человеку много для жизни не нужно. А если завелись излишки, то всегда есть кому их отдать.

Они помолчали, следуя за людьми, растянувшимися по лесу цепочкой.

– Комаров в этом году совсем нет, – сказал Ганин. – Всех убила жара. Что это? Тоже предвестие?

Буквально через пару шагов у уха его неожиданно зажужжало, и Ганин, хлопнув ладонями, с удивлением обнаружил в них жирного раздавленного комара – возможно, первого увиденного им за лето.

– Откладывается апокалипсис, – пробурчал он.

Шли целый день. То и дело устраивали остановки – попить, посидеть, перевести дух – и ушли в итоге недалеко. К вечеру встали на краю небольшого оврага, взялись обустраиваться на ночлег. Лица у всех осунулись, под глазами залегли круги. Запах пота был ужасающий – из людей выходил вчерашний алкоголь.

Телевизионщики сразу повалились в спальники и захрапели, не дождавшись даже, когда распалят костер и будет ужин. «Салаги», – прокомментировал происходящее Серега Солодовников, придя из чащи с охапкой сухих дров. В дровах недостатка не было. Лес был полон пересушенных мертвых деревьев, и за дровами не нужно было даже нагибаться – знай себе тяни поникшие ветви прямо со стволов. Ветви отделялись легко, с хрустом. Серега, дурачась, сшибал их каратистскими ударами. «Ха! – кричал он с выдохом и ударял по ним ребром ладони или ногой. – Ха! Ха! Ха!» Крики его разносились по тихому лесу раскатисто, с эхом, так что, не видя Серегу, могло показаться, что на лес напал целый полк каратистов.

– Сколько в человеке энергии, – восхитился Виктор Сергеевич. – С утра был как маринованный огурец, и вот уже посмотри-ка – живой-здоровый.

– Энергия это да, – согласился Степан. Его, в отличие от младшего брата, продолжал держать в крепких объятиях бодун. – Еще в школе говорил ему физрук: давай, Сереня, мы тебя прицепим к генератору – будешь в колесе бегать и своей энергией школу освещать. За это, говорил, мы тебе отметки по школьным предметам автоматом проставим.

– А Серега?

– А Серега, здоровенный обалдуй, поржал-поржал, а вечером взял да и признался. Так и так, говорит, у физрука в столе сигареты лежали американские, «Кэмел», и еще перстень золотой. Я, говорит, их увел. «Как увел?» – спрашиваю. «А вот так», – плечами пожимает. «Тебя ж посадят!» А он: «Не узнает никто!» Я говорю: «В нашей-то деревне и не узнает? Да завтра уже каждая собака будет брехать». Полночи уговаривал дурака перстень вернуть – насилу уломал. С утра подкинул Серега перстень под маты в спортивном зале, а потом физрука позвал. «Пал Степаныч, не ваше это тут завалялось кольцо?» Физрук был готов Серегу расцеловать. Перстень этот ему по наследству достался от отца. А к отцу перешел от деда. Ну и так далее. «Сереженька, как тебя отблагодарить?» А Серый взор потупил скромненько так и отвечает: «Денежку, может, дадите, а, Пал Степаныч?» И отстегнул ему физрук двадцать пять рублей. Мы на них весь сельский магазин от пива очистили. Неделю пили…

– Что ты тут опять заливаешь? – спросил, подойдя с охапкой дров, Серега.