Я уговорила Хосе, не танцующего танго, заглянуть со мной на милонгу, поскольку она была в нескольких кварталах от моего дома и мы как раз ее проезжали.

– Ты думаешь, еще открыта? – засомневался Хосе, взглянув на часы. – В половине четвертого утра?

– Все только еще начинается, – убедила я его, и мы припарковались у Ла Вируты, известного клуба, куда стекается весь танцующий Буэнос-Айрес именно к этому часу. Вход с 3:30 утра в Ла Вируту бесплатный, а милонгеро живут на строгом бюджете, обусловленным для большинства отсутствием работы или ее номинальным наличием с таким же номинальным заработком.

Мы спустились по лестнице в большой салон, заполненный парами всех возрастов и уровней владения танцем. «Танцем?» – воскликнул бы оскорбленный милонгеро: для многих танго намного больше, чем танец, – это философия жизни. На милонге нет различия на правых и левых, богатых и бедных, молодых и старых, тех, кто болеет за «Боку», и тех, кто за «Ривер». Эта фиеста еще стягивает аргентинский раскол, как скрепка листы бумаги. На милонге не спорят ни о политике, ни о футболе. Здесь всем правит танго, и надо быть веселым и улыбчивым, оставляя все проблемы за дверью, чтобы тебя приняли на эту фиесту, которая для многих – длиною в жизнь.

В центре зала танцевала пожилая пара, гармонично передвигаясь против часовой стрелки посреди молодежи. Красноватая подсветка выхватывала из толпы удивительное лицо женщины, некогда дерзко красивое, а сейчас благородное, каждой морщиной излучающее неповторимый опыт, трагедию и мудрость долгой жизни. Она танцевала, тесно прижавшись всем телом к своему партнеру, но не теряя при этом гордую осанку. Я смотрела на равномерно двигающиеся головы танцующих, на разносящих кофе с булочками официантов; время завтрака, на улице уже светает.

Подумалось, что элегантная старушка-милонгера со следами былой красоты на увядшем лице и есть та метафора Аргентины, которую я искала. Аргентины, что провела свой век в эйфории и гедонизме, в празднике, который по логике вещей должен когда-то закончиться, но логика по эту сторону экватора отражается конгруэнтно той, что правит в других мирах, и ее уже не узнать, как трудно узнать в старой женщине девочку с распахнутыми глазами – мама сказала ей, что все будет хорошо, и она в это верит. И хотя скептичные аргентинцы не верят, что на их веку наступит это обещанное «хорошо», фиесту никто не отменяет.

И вот уже улетают в высокое аргентинское небо воздушные шарики, символ победившей политической партии, и новоизбранный президент пританцовывает, не стесняясь своих несовременных движений, под популярную мелодию кумбии, ставшую гимном новых времен. Легко запоминающаяся, с незатейливыми словами, эта песенка сопровождала предвыборную кампанию:

задорно, по-попсовому звучит музыка из репродукторов, танцует возбужденный победой президент, а с ним и вся его команда – члены будущего нового кабинета министров. Они хотят убедить аргентинский народ в том, что все будет хорошо, что они смогут, что они сумеют.

Обнимаются на улицах люди, которые за них проголосовали, цедят что-то презрительно сквозь зубы те, которые нет. Знаменитые актеры и общественные деятели, щедро спонсированные предыдущим правительством, в Твиттере грозятся эмиграцией и выкапывают компромат на новых политиков. Как на футбольных матчах «Ривера» с «Бокой», каждая сторона с фанатизмом болеет за свою команду.

И так же неистово, как они клянут свою «чертову страну», аргентинцы преисполнены пафосным патриотизмом и уверенностью, что нет ничего лучше в мире, чем Аргентина. Постаревшая, уставшая от стольких веков Европа и державная Россия смотрят снисходительно на максимализм государства-подростка со вспыльчивым отроческим нравом, что вырывается неистовой фиестой под аргентинский шансон на улицы города, где по их «брусчатке шагает с решительностью заблуждения надежда» (Х. Борхес).