— Не знаю, — растерялась Нина.

— Узнай, — Мишель кивнул в сторону компьютера. — Надо будет Софи привезти оттуда безделушку подороже.

— Хорошо. Узнаю, — отчеканила Нина.

— Ладно, я к Князю. Просить разрешение на поездку.

— Я и сама могу.

— Ты ищешь ювелиров. И билеты.

И Мишель ушел.

Нина села к компьютеру. Набрала в поисковике «флорентийские ювелиры». Стерла. Набрала то же самое по-немецки.

И вдруг почувствовала, что задыхается.

Странно. Вампиры ведь не дышат — сердце бьется, но дыхания-то нет.

Она читала, что такого рода спазматическая боль случается от резкого запаха чеснока, да и то в высокой концентрации.

Но в архиве чесноком не пахло.

Просто она… Она задыхалась от ненависти. Она всей душой ненавидела Софи Протасову. Избалованную, бессердечную дрянь. Дуру, пустышку. Всеми любимую красавицу.

Да, мужчины любят красивых. Нежных. Чувственных. Таких хотят и добиваются, а потом опекают и балуют. Это факт — такой же, как смена времен года или… или… нет, сейчас Нина была не в том состоянии, чтобы придумать сравнение.

Это факт. Но как иногда больно…

И это ведь навсегда. Навсегда.

Нина всхлипнула и провела руками вдоль своего тоненького, плоского, полудетского тела.

Да, пожалуй, она могла бы соблазнить какого-нибудь любителя «незрелых плодов». Или смертного мальчишку, который сочтет ее ровесницей. Может, если она будет иначе одеваться, более кокетливо, если она задумается наконец о прическе, подберет что-нибудь, что ей пойдет больше, чем привычно скрученный на затылке узел, она уже не будет такой… такой неинтересной. Но ей все равно никогда не стать красивой, как Софи Протасова.

И Мишель никогда ее не полюбит.

Собственно, зачем он ей сдался? Шпана хитровская. Говорящий на дурацкой смеси французского с нижегородским. Безнравственный, жестокий, не слишком-то умный, необразованный. Бандит. Вроде тех, кто убил ее родителей. Вообще это случайно получилось, что они так много общаются: это потому, что ей некому больше доверять, остальные — под подозрением, а Мишель был с ней в Петербурге, когда Корфа убили. Так почему же ей с ним так… как ни с кем? Почему так приятно, когда он называет ее умной, называет своим другом? Почему так больно, что подарки он собирается покупать для Софи, когда называет Софи «прелестью» и «своей любовью»? Почему так хочется, чтобы Мишель… перестал наконец видеть в ней просто «умную». И «друга». А увидел бы… женщину. Да, женщину, которой она так и не стала.

Которой она не смогла бы стать, даже если бы повзрослела.

Софи Протасова родилась красавицей.

Нина — нет.

А мужчины любят красавиц.

Надо принять этот факт…

Только вот очень больно. Первый раз в жизни — больно.

Неужели она влюблена?

Неужели она все еще обманывает себя, задаваясь вопросом, влюблена или нет?

Влюблена. С того мгновения, когда он шептал на ухо продавщице цветов, наколдовывал несуществующие воспоминания, а Нина их увидела, почувствовала их, и — разглядела вдруг Мишеля настоящего. И по-настоящему осознала, какое несчастье с ней случилось, когда ее — пятнадцатилетнюю, еще совсем девчонку — обратил Модест Андреевич.

Нина смахнула с глаз кровавые слезы.

И застучала по клавишам компьютера.

К тому моменту, когда Мишель вернулся, она уже заказала билеты. И конечно же, узнала, где во Флоренции продают самые лучшие ювелирные украшения.

— Я сожгла ее, — сказала Гретель, когда он пробудился после захода солнца.

Прошло два года с тех пор, как Катрина привела Гензеля в свой дом. И полгода с тех пор, как Катрина обратила Гензеля.

— Я вытащила ее на солнце, и она сгорела.

В глазах сестры Гензель видел дерзкий вызов. Гретель ожидала, что он рассердится, и готова была защищаться. Глупенькая. Разве он может на нее сердиться? Она — все, что у него осталось в этом мире.

— Иди ко мне, — сказал Гензель, протягивая руку.

И Гретель опустилась рядом с ним на меховое ложе.

— Ты совсем не злишься? — спросила она уже менее агрессивно.

— Совсем. Катрина научила меня всему, что знала. Я же быстро учусь. И у меня остались ее книги. Надеюсь, их ты не сожгла?

— Нет. Я знаю, что из-за книг ты бы точно разозлился.

— Даже из-за книг не разозлился бы. Нашел бы другие. Я напишу свою собственную книгу заклинаний. Все можно заменить… Кроме тебя.

— И мамы, — прошептала Гретель.

— Да. И мамы.

— Как ты думаешь, она бы сердилась на нас, если б узнала, что мы с тобой сделали?

— Нет. Она поняла бы и простила, — уверенно ответил Гензель.

Гретель вздохнула и прижалась лбом к его плечу. А Гензель подумал, что на самом деле мама могла бы и не понять, как случилось, что двое ее детей стали любовниками. Он и сам не понимал. Просто Гретель была такая нежная, такая родная, и ему хотелось стать с ней ближе, еще ближе… Гретель же влюбилась в него, потому что давно пришла пора… а она ведь с шести лет не видела ни одного мужчины.

Да, наверное, то, что они делают, — грешно. Но само существование Гензеля в этом мире — нарушение всех законов. Ведь он мертвец. Живой мертвец.

Как Катарина. Впрочем, Катарина теперь уже совсем мертва. По-настоящему.

И вообще — какая разница? Людские законы над ним не властны. Ни с кем ему не было так хорошо, как с Гретель. Они — как две половинки единого целого. Они рождены друг для друга… Так почему они не могут стать супругами? Почему им не разделить вечность?

— Ты меня не бросишь? — спросила Гретель.

— Никогда.

— Ты сделаешь меня такой, как ты?

— Конечно.

— Я хочу, чтобы мы были вместе навсегда.

— Будем. Мы никогда не расстанемся. Обещаю.

Гензель теснее прижал к себе сестру. Надо обратить ее как можно скорей. Она слишком уязвима, пока остается человеком.

Соскользнув чуть ниже, он положил голову ей на грудь и вслушался в стук сердца.

Рука Гретель сонно ласкала его волосы.

На четвертую ночь после переезда Ян сказал, что все готово к ритуалу.

Ежась от опасливого предвкушения, Аня спустилась в просторный подвал. Ее удивило, что пол не земляной, а бетонный, причем забетонирован совсем недавно.

Ян опустился на колени и начал рисовать мелом магический знак. Аня наблюдала за ним, прислонившись к стене. Она смотрела на острые лучи пятиконечной звезды, на безупречно ровную линию окружности, в которую та была заключена. Ян работал сосредоточенно, даже закусил губу от напряжения, когда стал вырисовывать символы по углам звезды. Ане было смешно смотреть на него. Ян казался ей школьником у классной доски, решающим сложную геометрическую задачу. Интересно, сколько ему было, когда его обратили? И кто обратил их с сестрой? Ян не рассказывал, а Аня не осмеливалась расспрашивать. Да и к чему торопиться? Ведь впереди у них целая вечность, по крайней мере — бесконечно долгая жизнь… Такая долгая, что и представить себе невозможно. Будет время, чтобы узнать друг о друге все.