– Так я же отчего так подумал, тогда, когда ногу сломал, вначале увидел перед собой волчицу, а как опять в себя пришёл, то тебя узрел, вот и решил, что ты…

– Так ты Мать узрел, а после меня, и решил, что я – это она?! – всё с той же печалью и грустью молвила жена, вскидывая свой и без того вздёрнутый кончик носа. – Я про то и реку, что голос разума у вас, мужей, порой заглушает голос сердца, оттого и беды на голову свою бессердечную навлекаете. Это же Мать тебя нашла, и меня потом привела к тому месту, где ты замерзал, – молвила она совсем тихо и устало. – Я тебя снегом оттирала и по ланитам хлестала, и ругала тебя по всякому, чтоб не уснул вечным сном. А как очи то открыл, в тулуп завернула, и огонь принялась разводить, чтоб вытащить тебя из хлада нави, в которую ты уже наполовину ушёл.

Огнищанин вспомнил услышанные в полу сознанье слова: «Гляди, Мать, никак, очнулся, не зря-таки мы с тобой старались».

– А та оленья шкура, ну, из которой ты мне сапог сшила, она волками продырявлена была?

– Шкура? Ах, вот ты о чём… Шкура им не нужна, и волки после охоты позволяют, чтоб я её взяла себе, да и им легче тушу поверженного зверя глодать. А я потом из тех шкур одёжки шила да меняла на нужные мне вещи.

– Выходит, я не только тебе, но и волчице жизнью обязан? – совершенно растеряно проговорил муж и беспомощно заморгал очами, в которых отражался огонёк плошки.

– Я же тебе реку, это моя лесная семья, а ты оборотень, да оборотень, заладил, что твоя сорока белохвостая. Волки – они, как и люди, живут семьёй, советуются и решают всё вместе, и охотятся гуртом. Кто быстрее бегает, тот загонщик, а кто в броске силён, тот в засаде сидит. Твоих животных они не тронут, раз я здесь, вон даже собаке твоей от волчьей добычи перепало.

– А я на пса напустился, что он вместо охраны подворья на охоту шастает, – тем же виноватым голосом молвил Лемеш. – Ну, прости меня! – молвил огнищанин, кладя свою грубую длань на маленькую руку жены. Это было первое прикосновение, которое позволил себе Лемеш. Но лесная жена неожиданно быстро убрала руку и вскочила.

– Гляжу, ты уже без клюки своей обходишься, значит, я тут без надобности. – Голос жены в этот раз звучал с великой обидой и тоской. – Запрягай Буланого, а я пожитки свои соберу, домой мне пора! Вон уже второй петел пропел, утро на дворе. Сейчас корову в последний раз подою, скотине корм задам, а там уже сам справляйся.

Лемеш порывался несколько раз что-то сказать, возразить или остановить Утицу, но у него не хватило духу, да и не знал он, что говорить. Потому пошёл запрягать коня, а Утица принялась собирать свои кудели, чесала, прялку да прочий скарб.

Всю дорогу до лесной избушки ехали, не говоря ни слова, каждый впервые за последние долгие вечера, проведённые вместе, думал о своём. Только когда весь скарб лесной хозяйки перекочевал в её остывшую избушку, огнищанин пошарил в сене, устилавшем сани, и подал ей две свёрнутые бараньи шкуры.

– Вот…тебе, ты же оленью шкуру на меня извела…

– Не надо мне, обойдусь, – обиженно молвила жена.

– Держи, прошу, от чистого ведь сердца, – почти просительно молвил огнищанин. Он положил шкуры у ног хозяйки и, отчего-то злясь на себя, громко тронул коня, щёлкнув вожжами. Сани скоро скрылись за деревьями, а жена всё стояла у открытой двери стылой избушки и глядела перед собой, только, что она зрела, было тайной для всех, кроме неё самой.

Огнищанин ворчал про себя, коря неустойчивую, как ветреная девка, весеннюю погоду. То с утра крепко примораживало, и для поездки нужно было запрягать Буланого в сани, то к обеду начиналась настоящая распутица, снег с грязью вперемешку, когда от конских копыт летят ошмётки мокрой глины и брызгают струйки холодной грязной воды, и для поездки более подходил воз. А к вечеру опять всё сковывало морозом, комья мокрой земли превращались в камень, а грязноватые остатки снега в ледяные глыбы. Огнищанин в очередной раз взглянул на хмурое небо, прислушался к весеннему, не очень вроде холодному, однако пронизывающему ветру, и поругал себя:

– Так ты, брат Лемеш, можешь и до лета дотянуть, – и, тяжко вздохнув, пошёл запрягать Буланого в сани.

Со двора он выехал по довольно ещё крепкому насту, а когда достиг леса, то и вовсе убедился в правильности своего решения. Под защитой деревьев снег сохранился лучше, был чище, и едва заметная дорога, петляющая меж стволами, не изобиловала грязными колеями с бесчисленными лужами. Иногда приходилось пускать в ход свой острый топор, чтобы убрать с пути очередной валежник. Дорога, которую он выбрал, была мало езженой, но конь с полу движения вожжей разумел своего хозяина. Огнищанин ехал бодро, иногда даже усмехался про себя, поглядывая на нечто, завёрнутое в рогожный свёрток сзади. Однако, чем дальше углублялся в лес, тем менее уверенны и легки становились его движения. Дважды сани на быстрых поворотах так ударились боковыми слегами, что возница едва не вылетел на жёсткий посеревший наст.

– Что с тобой, Лемеш, не гоже так! – опять поругал он себя, поправляя сдвинувшийся свёрток.

Когда же конь привёз его к знакомой лесной избушке, вся решимость огнищанина и вовсе куда-то запропала, потому как он сразу узрел ту, которую так хотел и так опасался видеть.

В шерстяном платье, старом тулупчике и накинутой на голову шали из козьего пуха, Утица стояла у своего неказистого жилища. Буланый тревожно косился на лесную жительницу и нервно прядал ушами. Огнищанин вышел из розвальней и успокаивающе похлопал коня по крепкой шее.

– Здравия тебе, Утица, ты будто ведала, что я приеду, у порога встречаешь, – нетвёрдым, словно после болезни, голосом, молвил муж, скрывая смущение.

– Здравствуй, – ответила жена, и добавила: – Ничего я не ведала, только ведь лес, он чуткий, ты только въехал в него, да ещё с конём, да с топором своим острым, вот и пошли круги, что от камня, в пруд брошенного. Лесные жители забеспокоились, суета началась, так и до меня дошло, чего уж тут ведать. – Она говорила не так быстро, как всегда, и огнищанин почуял в том непривычном говоре такую же напругу, как в своём собственном. От этого ещё более заволновался, кровь прихлынула к лику, голос захрипел, он откашлялся.

– Я, это…чего приехал, … обидел я тебя, не хотел, да обидел…

– Прощения, что ли, просить приехал, так я и так на тебя обиды не держу, – тихо ответила Утица, комкая в сухих жилистых руках концы шерстяного плата.

– Да нет, не прощения, хотя и прощения тоже… лопастку для прялки тебе новую привёз… прочная, из клёна вырезал, да не в том дело… – ещё более разволновавшись, пробормотал Лемеш. Лик его выражал такую душевную муку, что лесная жительница невольно подалась вперёд, желая не то утешить, не то поддержать, как тогда, когда он был ранен, но потом сдержала себя и осталась на месте. Очи несчастного мужа ещё более потемнели, а затем вдруг загорелись каким-то внутренним огнём. – Утица, прими и меня в свою лесную семью, я хотел сказать… будь моей женой! – проговорил он тихо, но с таким душевным выражением, что Утица, ничего не ответив, шагнула к нему, порываясь что-то сказать, потом остановилась, отстранилась и снова пошатнулась в его сторону, вдруг задрожала, что молодая берёзка под ветром, уста её дрогнули, и из очей полились тихие слёзы. На сей раз она не рыдала, охватив тонкими дланями свой лик, а глядела прямо на огнищанина, и светлые слезинки одна за другой скатывались по ланитам.