– Ты чего, Утица? Ты опять плачешь? – заволновался Лемеш и в полной растерянности подошёл ближе, не зная, чем и как утешить лесную жену.

Она сама потянулась к нему, вдруг обняла за крепкую шею, прижалась к груди и замерла, как испуганная птаха. Лемеш тоже приобнял её и, успокаивая, начал неумело гладить по спине и голове, как маленькую, своими большими натруженными ладонями.

– Я думала, что ты больше не приедешь, – всхлипнула жена. – Всё время тебя ждала, оттого и плачу от радости…

– А я ещё там, в моей землянке, боялся, что ты уйдёшь, как я на ногу стану, и оттого всё с клюкой ходил…

– Я то всё замечала, тоже не хотела уходить, да так вышло… – призналась Утица, и они ещё крепче обнялись, не в силах оторваться друг от друга.

– А ты мне сперва не показалась, как жена, – признался Лемеш, нежно поглаживая волосы прильнувшей к нему Утицы.

– Так и ты мне тоже не шибко понравился, – молчаливый, думаешь долго, а потом, как стали мы с тобой говорить да узнавать друг друга, поняла, что жить без тебя теперь мне будет ой, как тяжко.

– Не надо без меня, давай лепше вместе, – проговорил взволнованный Лемеш.

Близились Колядские святки. Но Лемеша занимали совсем другие заботы: он вёз в своих розвальнях бабку-повитуху с помощницей из ближайшей веси, потому что Утица была на сносях.

Зрелые люди, прошедшие через потери, разочарования и испытание одиночеством, они ценили каждое мгновение, когда могли находиться рядом, и любая работа была в радость. В четыре руки, особенно такие быстрые да ловкие, как у Лемеша и Утицы, споро пошло в гору хозяйство огнищан – и огород, и нива, кони, коровы, овцы с птицей всяческой, – всё требовало опытных рук и заботы, а ещё любви, чего у немолодых уже супругов было в достатке. Правда вначале, едва Лемеш начинал ласкать Утицу, та вдруг, будто чего-то испугавшись, напрягалась и отстранялась. Но однажды в ней что-то переменилось и она без оглядки утонула в его ласках, позабыв даже о хозяйских заботах и вообще обо всём на свете. Это случилось под утро, а когда они вспомнили о времени, то увидели, что на дворе уже белый день, и с весёлым перемигиванием и неким счастливым смущением поспешили управляться с впервые забытыми ими животными. После этого часты стали их страстные объятия и взаимные ласки, внутри жены будто растаяло что-то, как холодная льдинка под тёплым солнышком. Летом уже обозначилось её округлое плодоносное чрево. Она ходила счастливая и одновременно тревожная. Лемеш вообще не помнил себя от радости, – он уже не чаял стать отцом. Понимал, что Утице родить в её годы непросто, оттого волновался никак не менее будущей роженицы. И, едва жена почуяла приближение срока, вмиг запряг Буланого и отправился к повитухе, с которой тоже договорился заранее.

Вот и дверь его заветной землянки. Они подоспели вовремя, у Утицы уже начались схватки, и повитуха с помощницей занялись женскими делами, а Лемеш, всё более нервничая, стал управляться по хозяйству.

Роды вышли долгими и тяжкими, бабка с помощницей сбились с ног. Лемеш, не в силах выносить крики Утицы, старался постоянно чем-то занять себя. Не помня как, вдруг очутился на знакомом взгорбке у края леса – малом домашнем Требище. Здесь они с Утицей перед богами поклялись друг другу в верности и стали мужем и женой.

Они не устраивали свадьбу, Лемеш предлагал позвать хотя бы Береста с супругой, как свидетелей их новой семьи, но Утица, привыкшая жить в одиночестве, неловко чувствовала себя среди незнакомых людей.

– Давай просто перед богами поклянёмся друг дружке, что будем вместе, и никаких других свидетелей нам не нужно, – просительно молвила она, и Лемеш более не настаивал. Они вымылись в бане и одели свадебное одеяние, – жених небесно-голубую, как сварга, рубаху, а невеста платье цвета вечерней зари. Сверху накинули кожухи, оттого что ранней весной ещё пробирала стылость, и торжественные и чистые предстали пред кумирами на взгорбке у края огнищанской нивы. К чуру Велеса, которого Лемеш вырезал из берёзы, сломанной ветром-ураганом ещё в ту пору, когда ставил на новом месте свою землянку, и Мечу, что означал Перунову силу, добавилась небольшая, не более двух пядей Макошь, привезённая Утицей. Вырезанное когда-то давно изображение богини с куделью и веретеном в руках досталась ей от приёмной матери вместе со старой прялкой и тщательно сберегалось в лесной избушке в Красном углу.

– Вот теперь добре вышло, Триглав получился, – молвил довольный Лемеш. Он приготовил своё булатное огниво, чтобы развести огонь свадебного действа, но, подумав, обратился к Утице: – Давай вместе огонь священный разведём, пусть он будет единением мужского и женского, как и в наших богах воплощается.

Может оттого, что было слишком сыро, кудельный огонь Утицы разгорелся не сразу, но потом ярко вспыхнул, поедая вначале кострому да стружки, а потом и тонкие сухие веточки, и оба огонька, усиливаясь по пути, двинулись друг к другу.

– Пред богами нашими пресветлыми Велесом, Перуном и Макошью, пред нашими предками возжигаем огонь сей священный в знак сотворения нового рода и клятву над Огнебогом даём, руки наши соединив, и словом крепким и жертвой малой её подтверждаем, – торжественным, чуть сипловатым голосом молвил Лемеш, беря шуйцей десницу взволнованной Утицы. Вышитый свадебный рушник, хранившийся многие годы в берестяном сундучке жены, обвил их крепко сцепившиеся перстами руки. Огонь священного свадебного костра входил в простёртые над ним руки молодых и расходился по телам, соединённым отныне обрядовым действом для новой совместной жизни.

– Клянусь пред богами и предками быть верным жене моей Утице, любить её и быть с ней до смертного часа, как в радости, так и в печали! – молвил огнищанин, и голос его чуть дрогнул.

– Клянусь перед богами и предками, быть верной мужу моему Лемешу, любить его, заботиться и быть единой с ним на тот век, какой отпущен мне в явском мире! – Так же волнуясь, проговорила жена.

В огонь посыпалось зерно, полилось молоко и мёд.

– Сладко! – молвил Лемеш и, поглядев друг на друга, они скрепили клятву верности крепким поцелуем.

Тогда был первый весенний месяц белояр, а нынче уже студич. Лето пролетело, как единый миг. И теперь он опять стоит перед богами, чтобы просить их о здравии для Утицы и нарождающегося чада. Только требы взять забыл.

– Приду позже, как всё сладится, – проговорил то ли себе, то ли кумирам огнищанин и поспешил вернуться домой.

Повитуха встретила его с тревогой:

– Вторые сутки уже, как дитя не выходит, плод повёрнут неправильно, надо что-то решать, пока беды не стряслось…

– Что решать? – не понял Лемеш.

– Помочь надо, да тут опасность дитятке или матери, а коли далее на самотёк пустить, загинуть оба могут…

– Ты хочешь сказать… я должен выбрать… – задыхаясь от охватившего его волнения, страшно расширил очи огнищанин.

– Я, конечно, сделаю, что могу, – быстро забубнила повитуха, опуская очи, – и будем богов молить о здравии, только ты, как отец и муж, должен слово молвить…