– Но ты же не выбросишь. Что ты еще умеешь, кроме как менять прошивки, разблокировать и ломать DLP-системы у них в мозгу и менять органы?

– Жить умею, – огрызнулся Глеб. – Потому что у меня в груди настоящее сердце. Не замененное, понятно? Сколько нас таких осталось в мире? Процента два? Когда этот вот молодняк подрастет, а мы передохнем – не останется никого живого. Будут бродить биороботы с сердцами, как с кулонами. Без чувств, эмоций и с синтетической любовью на флешках.

Он вдруг замер, приоткрыв рот. Сигарета повисла на кончике губы, разбрасывая искорки по темноте салона.

– Она испугалась…

– Кто?

– Маришка моя. Блин! Я понял! У нее же настоящее, живое сердце сейчас. А где сердце – там душа! Она думала развлечься немного, а потом вдруг поняла, что это больше не искусственная любовь, а настоящая! Не синтетика какая-то. И поэтому испугалась, Сень, понимаешь? Это же серьезный шаг – влюбиться по-настоящему! Она не знает, что это такое, потому что не чувствовала никогда. Никто из них, молодых, не чувствовал. Для них любовь – это кодировка отношений с расчетом уникальности пользователя по приложению, непонятный набор слов… Останови-ка машину.

Я притормозил, а Глеб, возбужденно перезаряжая сигаретный картридж, набирал на общем номере свою девушку.

– Без меня закончишь, хорошо? – попросил он. – Я, черт возьми, счастье настоящее прозевал. Ох, дурочка, такого пустяка испугалась…

Он выскочил на улицу и бросился куда-то в темноту, не разбирая дороги. Я слышал обрывки фраз, эхом разлетающиеся по пустынной улице:

– Марин, Маришка, да ты послушай! Никаких приложений и расчетов! Это по-настоящему! Я понимаю тебя, я чувствовал… я чувствую тоже самое! Только послушай, как звучит это слово – «чувство»! Ты должна теперь меня понимать…

Глеб скрылся в темноте, звуки его голоса растворились, и я еще несколько минут сидел в тишине, размышляя. Что-то с моим настоящим сердцем тоже было не так.

На почту упало сразу два сообщения. Где-то в спящем городе биолюди отчаянно жаждали новых ощущений, но не справлялись с ними.

На заднем сиденье заворочался паренек без лица.

Я вышел из автомобиля, распахнул дверцу, вытащил молодняка за ноги и усадил на тротуар. Паренек пытался уцепиться пальцами за мою куртку, жужжал окулярами и что-то неразборчиво мычал.

– Не помрешь, – бормотал я, ища в карманах сигарету. Руки внезапно задрожали. – Такие, как вы, просто так не дохнут. Я тебе сейчас скорую вызову, нормальную. Поживешь в настоящем, поймешь, что тут да как, да? Все ваши беды от того, что вы нихрена не знаете о настоящих чувствах. Ну совсем ни капельки.

Я оставил его сидеть на тротуаре, а сам пошел в темноту, на ходу закуривая. Мне вдруг захотелось, чтобы у Глеба и Маришки все было хорошо, по-настоящему, без синтетики. Наверное, в современном мире такое еще возможно.

А еще захотелось отключить легкие, заменить их на настоящие и вдохнуть нормальный ночной воздух. Как раньше.

Когда Влади вернулся с матерью из больницы, ему уже ничего не хотелось – только лечь и уснуть.

В четырнадцать лет врачей бояться стыдно, но сегодня его напугали до чертиков. За две недели обследования на Влади никто даже не взглянул хмуро – не то, что голос повысить или, скажем, обругать за нарушение режима. И чем больше скапливалось в личном деле бумажек с результатами анализов, снимками и заключениями, тем улыбчивей становились врачи и доброжелательней – медсестры. Апельсины, шоколадки и комиксы появлялись на столике в палате будто сами по себе, а дежурная сестра, толстенькая и вечно заплаканная любительница сентиментальных романов, вечером то и дело заглядывала и спрашивала нежным голоском:

– Ничего тебе не нужно, соколик? Ты скажи, если чего надо, не стесняйся.

Мать сидела в больнице неотлучно, даже ночевала в приёмном покое. Временами она брала у врача личное дело Влади, вчитывалась в блеклые бумажки, истыканные синими штампами, и почему-то кусала губы.

Самому Влади заветную папку с заключениями никто не давал.

И от этого мурашки по спине бежали, а в голову лезли всякие дурные мысли.

А сегодня главврач позвал мать в кабинет и о чем-то проговорил с ней целых два часа. Вышла она с покрасневшими глазами, бледная, но – удивительное дело – улыбающаяся.

– Пойдем, – сказала она. – Больше нам тут делать нечего.

– Нашли, почему башка болит постоянно? – буркнул Влади. От больничной одежды, кажется, все тело чесалось. Натянуть обычные джинсы с футболкой и влезть в разношенные кеды стало уже навязчивой идеей. – Две недели продержали, ё-моё… Математичка меня убьет.

– Нашли, – материна улыбка стала шире, а глаза вдруг повлажнели. – Ничего особенного, говорят. Вегето-сосудистая дистония. Возраст такой, скоро пройдет. Если сильно болеть будет, мы тебе укол сделаем. Нам лекарство хорошее выписали, слона вылечить можно, – и она потрепала его по голове. Рука была холодной, как лед. – А насчет математики – даже и не задумывайся. Врач вообще тебе посоветовал месяц-другой отдохнуть. Хочешь, я отпуск возьму, вместе на море съездим?

Влади представил море – жара, песок, соль, духота – и башка тут же заныла.

– Нет, – он поморщился. – Обойдусь.

У ворот ждал отец с машиной. Он не улыбался, не шутил, в отличие от врачей, но почему-то без споров позволил Влади сесть на почетное переднее сиденье, которое всегда занимала мать, а радио с любимого «Ретро» по первой же просьбе переключил на «Рокс».

Доехали быстро.

Дома Влади сразу убежал в душ – отмыть ненавистный больничный запах, а потом завалился в комнату – спать. Голова опять разболелась, так что компьютер даже и включать не хотелось. И еще – тошно было от всего. Как будто самая основа мира уже раскололась, а он, Влади, еще об этом не знал.

Отец с матерью вполголоса ругались на кухне, и до комнаты иногда долетали обрывки фраз:

– …два месяца, сказали. И это в лучшем случае…

– …говорить ничего…

– …какой еще бабке? Если даже тут…

– …прав, конечно. Да, да, прости. Пусть поживет у твоей матери. Ему же там понравилось вроде, а на учебу глупо…

Влади поморщился, нашарил под подушкой наушники, заткнул уши и тихо включил музыку.

В последнее время засыпать без этого было все труднее.

К рекомендации врачей «отдохнуть в тишине» мать отнеслась со всей серьезностью. Взяла на работе отпуск, заставила и отца то же сделать и на следующий же день огорошила Влади новостью:

– Баб Ядзю помнишь? Ну, папину маму? Мы вот с Олегом посоветовались, – оглянулась на мужа, бледно улыбаясь, – и решили, что тебе полезно отдохнуть будет. А классной твоей я уже позвонила, она разрешила тебя на каникулы забрать на два месяца пораньше. Не переживай, с экзаменами мы все устроили.