С каждым днем, проведенным вместе, они все сильней прорастали друг в друге. Они сталкивались лбами, заблуждались, обжигались, царапались. Их новый мир был неделим на белое и черное. В нем нельзя было оставить только солнце, внимать только радостным вестям, ехать лишь по прямой дороге.

Он однажды написал песню… Она однажды услышала ее…

Беги пока никто не понял,

Пока в живых остаться можно,

Таким, каким себя ты помнил.

Иначе к черту осторожность!

В ее ладони ткнется сердце

Слепым, беспомощным котенком.

И кто ты, кто, чтоб запереться

От этих пальцев нежно-тонких?..

Он не смог убежать. Она не смогла отпустить. Или наоборот. Просто в какой-то момент им пришлось смириться с этим. Они перестали обманываться, вымучили решение, придумали, как можно выжить.

Но выжить и жить – разные вещи…

У него была лишь девушка Маша, да и та – на выходные и редкие будние вечера, когда ему приходило в голову, что он слишком одинок. На нем были не цепи, не кандалы, а так – легкая паутина. Одно нетерпеливое движение, и она разорвется.

Тина же была за решеткой. Он не посмел открыть дверь и выпустить ее, он сам юркнул внутрь этой клетки и незаметно устроился в углу.

Однажды, уже в Москве, в душной, загазованной, оглушительно верещащей Москве, они сидели голые на его новой кухне и пили холодный квас. Через час ей нужно было возвращаться в офис, под окном ждала его новая «девятка», – теперь у него было много чего нового! – телефон был отключен, а окна открыты.

Они не виделись перед этим три дня. Так уж сложилось. И теперь она сидела против света, а Олег пытался рассмотреть выражение ее лица. И чувствовал себя беспомощным.

Она поставила кружку с квасом на стол.

– Знаешь, Олег, я тут подумала… Я почти не вижу детей… Ефимыч решил, что им в этом году нужно идти в школу… Все это решается без меня. Ксюшка с Сашкой так редко меня видят. В общем, я не могу, не имею права отнимать у них отца, все пустить кувырком, только потому что мы с тобой…

Он спокойно пропустил это «только» мимо ушей. Ему было плевать. А вот остальное…

– Я плохая мать, – усмехнулась она. – Поэтому для них ничего не изменится. Я буду приходить по вечерам, а потом уходить, когда они уже заснут. Вот и все, Олег. У них все будет по-прежнему, и дом, и семья, а мы… сможем жить вместе. – Она вытянула шею, словно птица. – Разве ты не этого хочешь, Олег?

Он хотел только одного: чтобы ей было хорошо. А у него не получалось.

– Я смотрю, ты все до мелочей продумала, – не глядя на нее, Морозов выругался. – И сама же понимаешь, что это – невозможно.

– Ну почему?! Почему?! Я перееду к тебе, мы будем вместе. Я не могу так больше. Я работаю через силу, я через силу дышу, Морозов!

Олег молча протянул ей кружку с квасом.

– Выпей. Хватит жалеть себя. Все устроится.

– Ничего не устроится, – всхлипнула она. – Само по себе ничего никогда не устраивается!

Он позвонил в ее офис и соврал что-то насчет незапланированной деловой встречи, чтобы сотрудники не запаниковали, потеряв начальницу из виду. Начальница же, прижав колени к груди, заснула на его диване. До вечера Олег сидел в квартире, охраняя ее сон, и внутри у него все дрожало от бешенства. Он любил эту женщину, но именно он сделал ее несчастной.

Теперь она лжет самой себе: «С детьми все будет в порядке, у них все будет по-прежнему!»

И в том, что она стала жалкой, виноват он, он, уютно прикорнувший в углу ее клетки, не решившийся предложить ей свободу.

Пустить бы пулю в висок…

Тыщи людей живут так, но что ему эти тыщи?! Он измучил ее. Он, способный умереть за нее.

Но на что ей его смерть? Ей нужна жизнь. Жизнь рядом с ним.

Офис, насколько он мог судить в теперешнем своем состоянии, выглядел очень презентабельно. Секретарша улыбалась, как полагается, во все тридцать два зуба.

– Вам назначено?

– Представьте, нет, – улыбнулся и он, – но мне будут рады.

Еще бы себя в этом убедить! Еще бы унять трусливую дрожь в коленках и незаметно вытереть пот с шеи.

Никогда еще он не был так уверен в своей правоте.

Никогда еще он так не боялся.

– Простите, вы куда? – теряя официальную доброжелательность, вскинулась секретарша, когда он распахнул дверь кабинета. – Я должна вас представить! Подождите!

Нет уж! Вот это – извините!

…Вадим Алексеевич Старцев только что вышел из этого кабинета, вполне довольный. Концепция рекламной кампании «Майского чая» была идеально разработана и расписана во всех подробностях. Два слогана, предложенных «Промо-ленд», казались Вадиму Алексеевичу просто гениальными, третий был похуже, но почему-то Старцев считал, что главе кампании приглянется именно этот, третий. А хозяин – барин, разве не так?

Но пока суд да дело, Вадиму Алексеевичу совсем необязательно было делиться своими догадками с дамочкой, сидевшей напротив. Он и не делился. Просто вежливо откланялся, аккуратно сложив бумаги в дорогой кожаный портфель.

А она могла считать кампанию успешно начатой, по крайней мере. Это было приятно. Очередной профессиональный успех. А как же иначе? Зря она, что ли, проводит в этом кабинете большую часть суток? Ей что, больше заняться нечем?

А вот кое-кому, кажется, нечем!..

– …Что ты здесь делаешь? – увидев Морозова, она выскочила из кресла.

В окружении бумаг, в неоновом отблеске монитора ее лицо казалось старше и жестче. Он поздоровался и продолжил движение, с каждым шагом приближаясь. Удивление в ее глазах сменилось гневом.

– Леночка, все в порядке. Оставь нас, пожалуйста, – бросила она секретарше. И когда та вышла, яростно зашипела на него: – Ты что, обалдел? Какого черта ты себе позволяешь?!

– Тина! – протестующе выставил он ладони.

Подошел совсем близко, но она отшатнулась:

– Морозов, я все помню и от своих слов не отказываюсь, но ты должен дать мне время, а не шляться ко мне на работу! Не дави на меня!.. Я скажу им в выходные, хорошо?

Теперь ее голос звучал совсем жалобно. Олег закатил глаза.

– Почему обязательно в выходные?..

– Потому что тяжело, черт тебя подери! Потому что я должна подготовиться!

– Я купил вэн, – внезапно сказал он другим голосом.

– Что?!

– Вэн.

– Что это за дерьмо?

Он сел в ее кресло и лихо закинул ноги на стол. Вся эта канитель проделывалась исключительно из-за страха.