— Тебе нельзя жить, мерзость гребаная, — прошипел двойник. — Тебе нельзя жить!

— Дело в том, что ты не понимаешь течения, — неожиданно для себя спокойно отозвался Рамон. Как-то рассудительно это прозвучало, словно они беседовали за кружкой пива в баре. — Ты не понимаешь, что это — быть частью чего-то большего. И знаешь, Рамон, ублюдок несчастный, ты этого ведь и не поймешь. — И врезал противнику лбом в переносицу. Он ощутил, как подалась кость; двойник заорал и отпрянул. Рамон не отпускал его, и они покатились по настилу. Рамон въехал спиной в шалаш, и тот с треском повалился. Они перевернулись еще раз, пытаясь отыскать опору для ног. Двойник так и не отпускал ножа, Рамон не отпускал двойника. Так, сцепившись, они и свалились в воду.

Рамон невольно охнул и тут же наглотался речной воды. Двойник дергался и извивался, и в конце концов они расцепились и плыли уже порознь. Вода была светлая, и в этой светлой воде Рамон увидел тянущийся от его бока красный шлейф. Его кровь смешивалась с водой, становясь частью реки. Он становился рекой.

Казалось, так просто позволить этому произойти. Живое море звало его в себя, и части его не терпелось влиться туда, окончательно сделавшись рекой. Но та часть его, которая была инопланетной, помнила еще горечь гэссу, а земная часть отказывалась признать поражение, и обе эти части заставляли его держаться. Он дернулся, и изо всей силы рванулся прочь из потока; жар и кровь струились из него.

В этом злобном потоке остаться живым мог тот, кто первым отыщет плот. Рамон закрутился в воде волчком. Вода вокруг него превратилась в розовую пелену. Его кровь. Мысль — как сильно он меня зацепил? — мелькнула и исчезла. На нее просто не хватало времени.

Он нашел плот — темный сгусток на поверхности воды — и поплыл в нужную сторону. Краем глаза он видел, что двойник тоже плывет туда. Толстый кусок лианы каким-то образом отцепился от плота и, извиваясь змеей, плыл по поверхности. Рамон стиснул зубы и сделал еще гребок. Ну же. Он может успеть.

Он вырвался на поверхность и вцепился обеими руками в настил. Двойник вынырнул слева от него и тоже лез на плот, выдыхая воду. Ветка настила зацепилась за что-то; Рамон подумал было, что за халат, и тут же сообразил, что плывет голышом, а халат намотан на левую руку. Чертова коряга зацепилась за его надрезанную кожу. Двойник уже почти вылез из воды. Рамон закинул ногу на плот и отчаянно потянулся вверх. Оторвавшаяся лиана скользнула по его спине, шлепнув по коже, как змея хвостом. Дождь колотил его тысячей крошечных кулачков. И он вылез-таки. Он снова был на плоту. Рамон перекатился на спину, и двойник поставил ногу ему на грудь, пригвоздив к палубе. Двойник дышал как после забега на четыре мили; мокрые волосы прилипли к голове, как лишайник к старому камню, а кривившиеся в ухмылке губы казались бледными на фоне крови из сломанного носа. Зубы желтели обломками сломанной кости. Рамон попытался перевести дух, но нога двойника мешала ему сделать этого. Он вдруг осознал, что сам ухмыляется.

— Хочешь сказать чего-нибудь перед смертью, монстр? — поинтересовался двойник.

— А то, — прохрипел Рамон и все-таки вздохнул. — Знаешь что, Рамон?

— Чего?

Рамон сипло рассмеялся.

— Ты и сам себе не слишком-то нравишься.

Время приобрело какую-то замедленную вялость, как это бывает во сне. Рамон наслаждался сменой выражений на лице двойника по мере того, как сказанное доходило до его сознания: удивления, сменявшегося замешательством; замешательства, сменявшегося раздражением; раздражения, сменявшегося яростью. Он возвышался над Рамоном грозовой тучей — и все это происходило на протяжении каких-то двух ударов сердца. Нож отодвинулся назад, замахиваясь для удара, нацелившись ему в горло. Рамон прикрыл горло руками, и ему представились все отметины, которые оставит клинок — собственно, он ничего не мог больше сделать, хотя бы для того, чтобы какой-нибудь воображаемый коронер мог понять, в какой адской схватке он обрел свою смерть.

Он взвыл в звериной ярости, в которой утонули и страх, и беспомощность, и тут отцепившаяся лиана вдруг взмыла из воды; на ее конце, там, где у змеи полагалось бы находиться голове, разбрасывали с шипением искры провода.

Противник отпрянул. Вместо предназначенного Рамону смертельного удара двойник попытался отмахнуться ножом от устремившегося на него сахаила. Рамон откатился в сторону, и только оказавшись на дальнем краю плота, оглянулся.

Сахаил дважды обвился вокруг ноги двойника, один раз вокруг его живота и пытался теперь прижаться концом к его шее. Двойник удерживал его обеими руками, мышцы на них вздулись и содрогались от напряжения; Рамон почти ожидал услышать треск ломающихся костей. Только миг спустя до него дошло, что, если двойник отбивается от нового нападающего обеими руками, значит, нож он выронил.

Да, вот он, нож. Очередная молния расколола небо, и в обломках шалаша блеснул металл клинка. Прежде чем над рекой прокатились раскаты грома, Рамон бросился, вытянув перед собой руку, и нащупал знакомую кожаную оплетку рукояти.

Двойник визжал что-то — одно и то же, одно и то же. Рамон не сразу понял, что тот кричит: «Убей его убей его убей его убей его!..» Он не задумывался, он просто действовал — тело само знало, что делать. Перехватив нож в правую руку, он бросился вперед и с силой вонзил клинок двойнику в живот. Потом еще два раза для надежности. Они сцепились как страстные любовники. Заросшая щетиной щека двойника больно колола его кожу, горячее дыхание обжигало лицо. Секунду Рамон ощущал, как сердце двойника колотится о его грудь. Потом он отступил на шаг. Лицо двойника побелело, глаза сделались круглыми, как монеты. На лице выступило то же потрясение, которое он видел когда-то у европейца: это не может происходить со мной, с кем угодно, но не со мной. Сахаил, будто испытывая отвращение к крови, отцепился от двойника и свернулся кольцом у их ног.

— Pincheputo, — произнес двойник и упал на колени. Плот вздрогнул. Дождь стекал по его лицу, животу, ногам, смешиваясь с кровью. Рамон отступил еще на шаг и пригнулся, готовый к нападению. Конец сахаила пошевелился, словно прикидывая, на кого из них броситься, но не предпринимал новых попыток нападения.

— Ты не я, — прохрипел двойник. — И никогда мною не станешь! Ты гребаный монстр!

Рамон пожал плечами, не возражая.

— Есть еще чего сказать? Поторопись.

Двойник заморгал, словно плакал, но кто увидит слезы под дождем?

— Я не хочу умирать! — прошептал тот. — Господи Иисусе, я не хочу умирать!

— Никто не хочет, — тихо сказал Рамон.

Лицо двойника дернулось и застыло. Он собрался с силами, поднял голову и плюнул Рамону в лицо.

— Жопа гребаная, — прохрипел он. — Скажи всем, что я умер как мужчина.

— Лучше ты, чем я, cabron, — отозвался Рамон, не обращая внимания на стекавшую по лицу слюну.

Двойник осел на палубу. Глаза его смотрели на ангелов или на что там положено смотреть умирающим; на что-то, чего Рамон, во всяком случае, не видел. Рот его приоткрылся, и на грудь сползла струйка крови.