— Довольно, Инан, пожалей несчастного Абу Али, видишь, он сейчас заплачет, — прервал ее Хали. — Лучше скажи нам, чьи это стихи, ведь ты все знаешь:

«Он все жаловался на любовь молча, и наконец я услышал,

Как он вздохнул из самых глубин сердца и заговорил»?

Инан дернула плечом:

— Стыдно такого не знать — стихи принадлежат Кумейту, а дальше идет:

«Он плачет, и я плачу из жалости к его плечу,

Но если он плачет слезами, я заплакал кровью».

— Да благословит Аллах твои уста! — крикнул Хали. — Почему Бог создал тебя женщиной? Иди и садись на почетное место, ты будешь сегодня нашим судьей. И не сердись на Абу Али, он ведь не виноват, что судьба не посылает ему удачи.

— Я не сержусь, — тихо ответила Инан, глядя на Хасана.

Девушка села на самое высокое сиденье, которое придвинул ей Хали, а вокруг на подушках уселись Хали, Муслим, Васити, Раккаши, Дауд ибн Разин, которого учил Башшар, Дибиль, Абу-ш-Шис и еще кто-то, кого Хасан не мог рассмотреть. Сзади пристроились их ученики, в том числе Яхья и Абу Хиффан.

У ног Инан примостился Ибрахим, сын Эмира Хасыба, наместник Египта, с тетрадью, каламом и чернильницей — он приготовился записывать стихи самых известных поэтов. Ибрахим из Мосула сел на скамеечку пониже рядом с Инан и объявил:

— Я сложу музыку на стихи победителя и буду петь их у xалифа. Начинайте!

Ибрахим ибн Хасыб подал Инан серебряную чашу. На дне ее лежали свернутые полоски бумаги, на которых записаны имена участников состязания.

— «Муслим», — прочла Инан, развернув одну из полосок.

Поэты зашумели, возгласами подбадривая Муслима. Он встал:

— Когда вино проникнет к нам в жилы,

Оно заставит нас идти, покачиваясь, будто закованный идет, утопая в грязи.

Жизнь только в том, что вечером ты влюблен,

А утром сражен кубком и большеглазой красавицей.

— Будь благословен, сраженный красавицами, — крикнул Хали. — с сегодняшнего дня я стану называть тебя только так.

— «Абу Нувас» — прочла Инан, и все замолчали. Ибрахим, сын Хасыба, окунул калам в чернильницу.

— Ну, сраженный красавицами, я скажу в том же размере, что и ты:

Вино проникло к ним в суставы, как выздоровление проникает в больного,

Когда его смешали, оно сделало с домом то же, что утро делает с мраком.

Идущий во тьме нашел по его свету путь,

Как путешественник находит путь по приметному знаку.

Когда Хасан кончил, был слышен только лихорадочный скрип калама. Наконец Ибрахим записал стихи и восторженно крикнул:

— Он победил!

— Подожди! — остановила его Инан. — У нас еще есть участники, посмотрим, что скажут они. Дибиль!

Высокий, худощавый, похожий на степняка-кочевника, Дибиль начал:

— Не дивись, о Сельма, человеку,

У которого седина улыбнулась на висках, а он заплакал.

Хали насмешливо сказал:

— Наш бедуин не может без Сельмы или Лейлы.

— Молчи! — прервала его Инан. — Здесь я судья.

Хали поклонился и подмигнул Хасану. А Инан разворачивала следующую записку:

— Абу-ш-Шис!

Застенчиво улыбнувшись, тот встал и, заложив руки за пояс, стал читать нараспев:

— Отвяжите моего коня — не из ненависти говорю это —

Уходи, ведь и я, Умейма, ухожу.

Двоих женщины не любят —

Того, кто поседел, и кого преследуют неудачи.

Но любовь остановила меня там, где ты остановилась,

Не могу я идти вперед, не могу и назад.

— Хорошо! — крикнул Хасан, не удержавшись. — Клянусь жизнью, это лучшее из всего, что было здесь сказано, и я возьму у него эту мысль, только выскажу ее другими словами!

— Подожди! — остановила его Инан. — Сейчас мое слово. Я считаю, что двое заслуживают похвалы — Абу Али и Абу-ш-Шис. Но мы подвергнем их еще одному испытанию.

Инан взяла кубок из красного стекла на тонкой ножке, налила вина из кувшина и подала кубок Хасану:

— Опиши его!

Закрыв на минуту глаза рукой, Хасан сказал:

— Кубок — рубин, вино — жемчуг из рук жемчужины с тонким станом.

Она поит вином из своих очей и вином из рук, и не избежать двойного опьянения.

Я вдвойне опьянен, а друзья мои — вполовину, я отличен этим среди всех один.

Все молчали. Инан подала кубок Абу-ш-Шису, но тот отстранил его:

— Я не могу состязаться с Абу Али, — покачал он головой.

— Тогда первенство присудим Абу Нувасу, — весело сказал Ибрахим из Мосула и, взяв лютню, стал тихонько напевать последние стихи, подбирая к ним напев.

Яхья и Абу Хиффан подобрались поближе к Хасану и сели, восхищенно глядя на него. Ибрахим ибн Хасыб листал свою тетрадь, показывая записи стихов, сделанные им на состязаниях поэтов.

Хали привязался к важному ан-Нумейри:

— Эй, Абу Хеййя, где твой знаменитый меч «Уста судьбы»?

— Он остался дома, сын греха, я не знал, что он понадобится мне сегодня, чтобы подрезать тебе язык.

— Где там, дядюшка, им не разрезать и жир из курдюка овцы, ты ведь купил его за дирхем у торговца-иудея!

— Молчи, нечестивец, этот меч рассекает и волос!

— Разве что волос твоей бороды, — издевался Хали.

Покраснев от гнева, ан-Нумейри невольно схватился за свою редкую бороденку и открыл рот, но Хали не дал ему ответить:

— Пожалей волосы, они ведь у тебя сосчитаны и записаны, и если ты будешь вырывать их, то проявишь расточительность. Расскажи лучше, что случилось с тобой в прошлую ночь!

Ан-Нумейри возмущенно сказал:

— Ты — клеветник, вчера ночью я спокойно спал в своем доме.

— Как бы не так! Ты действительно проспал до полуночи, а потом вышел во двор по нужде. А в это время к тебе в дом забралась бродячая собака. Послушайте все, что было дальше. Услышав, что кто-то ходит по дому, Нумейри подумал, что это вор и крикнул: «О негодный грабитель, о вор-погубитель, ты разве не знаешь, кто пред тобой — доблестный герой, владелец острого меча под названием „Уста судьбы“, что зарубит тебя сгоряча!» Собака все бродила по дому, а Нумейри кричал, изъясняясь такими же красноречивыми рифмами, как я вам описал.

Сбежались соседи с оружием, но в это время из дома выбежала собака и подбежала к Кумейри, виляя хвостом. Нумейри воздел руки к небесам и возгласил: «Хвала тебе, о Всевышний Аллах, Справедливый во всех Своих делах! Хвала тебе навеки, что ты превратил в собаку этого негодного человека!». Соседи стали успокаивать Нумейри и говорили ему, что он может спокойно вернуться домой, но тот поразмыслил и сказал, на этот раз простой прозой: «Да, вам легко говорить, а если это — собака вора, а вор еще сидит в доме!»