Когда появились ребята, Дэвид проводил нас к большому угловому столу. После того как музыканты сделали заказ, я поведал им сагу о Дэвиде Саймоне: о его делах, о его именах (Майк нашел название Wolfgang and the Wolf Gang просто уморительным), о том, как старые кембриджские друзья только пожимали плечами, когда я спрашивал, где его можно найти. Тот парень, которого я знал в Кембридже, вечно никуда не успевал, одевался как бродяга и никогда и никому не мог посмотреть в глаза.

Какой разительный контраст с тем сверхдеятельным и в высшей степени энергичным метрдотелем с блеском в глазах, который только что усадил нас за стол! Они слушали, захваченные этим рассказом о преображении, которое произошло непонятным для меня образом.

На протяжении последующих лет я часто размышлял об этом моменте. Несмотря на то, что в баре клуба Max’s Kansas City меня ждала девушка, я тогда не мог унять свою говорливость. Такие порывы самовлюбленности судьба использует в собственных целях. Я пожелал ребятам приятно провести время и сказал, что мы увидимся, когда я вернусь из Калифорнии. К тому времени, когда я снова с ними встретился, Саймон уже завербовал их всех в сайентологи[178].

«Э-э-э… алло?» — голос на другом конце телефонной линии был тихим и мягким, почти смущенным. Со временем я привыкну к этой манере Ника Дрейка отвечать на звонки — как будто бы аппарат никогда раньше не звонил. Когда я сказал ему, по какому поводу звоню, он был удивлен: «О… ладно… э-э-э… я принесу ее завтра». Он появился в моем офисе на следующее утро, в черном шерстяном пальто, усыпанном пеплом от сигарет. Ник был высоким, красивым парнем, который сутулился, словно извиняясь: он либо понятия не имел, что так хорошо выглядит, либо этим и был смущен. Он передал мне ленту и прошаркал за дверь.

Когда немного позже в тот зимний день 1968-го у меня выдалось несколько минут тишины и покоя, я поставил катушку на маленький магнитофон в углу моего офиса. Первая вещь на пленке не входила в число лучших сочинений Ника, это была «I Was Made to Love Magic». Сентиментальный аккорд в начале припева — одно из тех немногих мест в его песнях, которые вызывают у меня раздражение. Но в тот первый раз она «затянула» меня: в конце концов, это была первая песня Ника Дрейка, которую я когда-либо слышал. Следующей шла «The Thoughts of Mary Jane», потом «Time Has Told Me». Я проиграл пленку снова, потом еще раз. Чистота и сила таланта автора были поразительными. Этот момент был сродни тем, когда я услышал «October Song» Робина Уильямсона или соло Ричарда Томпсона в UFO.

Но в спокойствии Ника было что-то привлекающее внимание неповторимым образом. Музыка оставалась сама в себе, она не пыталась завладеть вниманием слушателя, но просто оказывалась в его распоряжении. Ник играл настолько чисто, что мне потребовалось некоторое время, чтобы понять, насколько сложной была его гитарная техника. Местами можно было обнаружить следы влияний, но по сути своей музыка была непостижимым образом оригинальной.

Ник пришел на следующий день и слушал меня, пока я объяснял, что хочу делать. Он кивал головой и заикался, пристально глядя вниз на свои руки, а потом спросил, не буду ли я возражать, если он закурит. Я не мог оторвать взгляд от его рук: они были большими и все в никотиновых пятнах. Пальцы Ника были сильными, с выдающимися суставами, с длинными, ровно подстриженными ногтями, испачканными глубоко въевшейся под них грязью. Он постоянно шевелил ими, пока разговаривал со мной.

До этого я в основном продюсировал концертирующие группы, которые нужно было просто записывать так, как они сыгрались. Но в композиции Ника просто просилась аранжировка, каждая песня требовала идеального оформления. Одним из источников вдохновения была продюсерская работа Джона Саймона на первом альбоме Леонарда Коэна Саймон украсил треки хоровыми подпевками, струнными и другими дополнениями, которые оттеняли голос Коэна, не подавляя его и не звуча попсово. Голос Коэна был записан так, что звучал очень лично и доверительно, без добавления глянцевой поп-реверберации. Ник этот альбом не слышал, но идея струнных ему понравилась. Он описал, как выступал со струнным квартетом на кембриджском Майском балу[179],— и тут в первый раз за все время наших встреч он оживился.

Ник был обладателем аристократического «нормативного произношения». Он родился в Бирме (где его отец был врачом в колониальной администрации[180]), потом посещал колледж Мальборо[181], а теперь учился в Кембридже, изучая английскую литературу. К этому времени я уже повстречал множество выпускников закрытых частных средних школ, например Криса Блэкуэлла. Казалось, что во всем их существе нет и на йоту сомнения, у Ника было и правильное произношение, и ненавязчивые манеры, но такой уверенности в себе почему-то не было.

Однажды вечером Ник сыграл мне все свои песни. При близком рассмотрении мощь его пальцев оказалась поразительной, поэтому каждая нота в маленькой комнате звенела громко — почти что причиняя боль — и абсолютно чисто. В свое время я внимательно слушал игру и Робина Уильямсона, и Джона Мартина, и Берта Джен-ша, и Джона Ренборна. Не очень чисто взятые ноты при исполнении быстрых пассажей и «смазанное» восходящее легато[182] были вполне допустимой частью их саунда; никто из них не мог состязаться с Ником в мастерстве владения инструментом. После окончания очередной песни он перенастроил гитару и перешел к исполнению чего-то равным образом сложного с абсолютно иной гармонической структурой.