Пред белым листом Владимир замирал, как школьник перед директором. Он чувствовал свой роман, знал, каким он должен стать, вот только начать его никак не получалось. Камера Фаина грустно молчала, ее черная спинка покрывалась пылью – Владимир отказывался от выгодных заказов и упрямо молчал пред листом.

«Вся моя жизнь – вставная новелла». – Он вдруг пугливо записал эту фразу, и лист больше не был белым.

Слова складывались в строки, абзацы, страницы. Владимир писал роман.

– «Писатель за свои грехи!» – сказал бы здесь, наверное, Пушкин.

– Если бы я стала писать сейчас новую книгу, – снова Евгения, – это была бы книга о призвании. О том, как человек выбирает себе жизнь и как жизнь потом долго и обстоятельно наказывает его за этот выбор. Он, этот человек, и рад бы изменить призванию, но маска приросла к лицу.

Владимир задумался над словами Евгении, а потом переспросил: она собирается писать новую книгу? «Призвание и наказание»? Евгения замахала руками – в ее жизни сейчас было столько прекрасного и подлинного, что литературных суррогатов не требовалось. Она любила – впервые в жизни любила – и каждую мысль свою хотела преломить, как хлеб, с любимым. С Тем Самым Человеком.

– Если бы я все-таки начала сейчас новую книгу, в ней столкнулись бы носом к носу два похожих персонажа – один настоящий, а другой фальшивый. И я обязательно написала бы о том, что происходит с интеллигентными женщинами, которые, на беду свою, вдруг становятся богатыми.

– А что с ними происходит? – спрашивал Владимир, напрягая все свое внимание и память. Божество Белого Листа требовало новых и новых жертв.

– Из них начинает лезть такая дрянь, которая и не приснится обычным нуворишкам!

Владимир не слишком любил есть – он забрасывал в себя какие-то случайные продукты, чтобы получить энергию. И фотографировать еду он не любил. Городской журнал «Гурман», почивший ныне в бозе, однажды предложил ему снять живописно разбросанные по столу овощи – для эссе популярной обозревательницы Натальи Восхитиной, но Владимир и Фаина отказались. Они всегда отказывались от неприятных заданий.

А ведь мама с детства воспитывала в юном Владимире не только литературный, но и гурманский вкус: по случаю покупала сыр с плесенью, смаковала его, давясь от отвращения, и заставляла сына разделить с ней эту радость.

Мама была утомительна в своих изысканных привычках – как пресловутая Бланш Дюбуа, по многу раз в день принимала ванну, и добрую половину детства Владимир провел под дверью закрытого санузла, ожидая, пока мама вернется к реальности.

Теперь, работая над романом, Владимир вообще перестал есть – жене Свете, тоже из породы малоежек, это было удобно: они почти не готовили и не покупали продуктов. Работал Владимир в основном у мамы, хотя и дома ему никто не мешал, но домой нельзя было приводить Евгению, а без нее работа тормозила, как строптивый конь.

Чем больше листов исписывал Владимир, тем страшнее ему становилось. Он старался как можно реже перечитывать готовые главы – там всюду была Евгения, ее мысли, слова и рассуждения. И не было самого главного – второй героини! Владимир искал эту героиню повсюду, но ничего похожего на правду не находилось, а сама Евгения теперь молчала о том, какую бы книгу она стала писать, если бы стала ее писать вообще.

Иногда Владимир сам заговаривал с ней об этом – так говорят о погоде или о скучном, но обязательном деле, но Евгения не хотела больше обсуждать ненаписанное. Она запиралась от Владимира, как магазин от докучного, но безденежного покупателя. Евгения ничего больше не рассказывала, и Владимир однажды понял: она начала писать новую книгу.

Они были у Евгении – уютный дом, похожий на небольшую библиотеку, где есть кровать, кухня и ванная. Владимиру было хорошо в этом доме. Единственное, что ему казалось здесь лишним, – кошка Шарлеманя, не взлюбившая Владимира с первых же минут. Шарлеманя мерзким голосом наорала на гостя, брезгливо обнюхала его ботинки, грязными кораблями застывшие в прихожей, а потом впилась мелкими зубьями ему в запястье, будто хотела перекусить вены.

Евгения извинилась за кошку, но бить ее, к возмущению Владимира, не стала. Шарлеманю выгнали с позором за дверь, где та мстительно напрудила огромную маслянистую лужу. С тех пор Шарлеманю всегда запирали на кухне, откуда она выкрикивала кошачьи ругательства, от которых вяли пушистые уши приличных котов и кошечек из соседних квартир.

В тот вечер Шарлеманя вела себя непривычно тихо, и ее пустили в комнату, и она уснула в кресле, печально свесив усы.

Евгении позвонили, кажется, родители, кажется, что-то важное – она ушла на кухню с трубкой, невежливо закрыв за собой дверь.

Владимир, скучая, приподнял с журнального столика толстую книгу Елены Молоховец – под Еленой обнаружился десяток скрепленных листков.

Он начал читать не раздумывая, но поглядывал опасливо на дверь, из-за которой могла в любой момент появиться Евгения. Шарлеманя открыла один глаз и укоризненно смотрела на Владимира.

Текст был превосходным – наверное, лучшим из всех. После такого текста можно не писать больше ничего и уснуть, свернувшись клубком, на лаврах. Владимир дрожал и злился. Его пальцы так сжали бумагу, что она захрустела, как чипсы, и Шарлеманя открыла второй глаз.

Владимир не успел дочитать до конца – под близкие шаги Евгении поспешно уложил листы на место, пришлепнув толстенькой пыльной Еленой.

– Все в порядке? – спросил он, дрожа от ярости.

– Мама паникует. Жизнь прошла стороной, а я совсем не думаю о будущем.

– Ты, правда, о нем не думаешь.

– Почему же? Еще как думаю. Я даже начала новую книгу. Хочешь прочесть начало?

Шарлеманя спрыгнула со стула и, задрав хвост, подошла к хозяйке. Хвост кошки напоминал дым из трубы, как на детских рисунках.

Евгения протягивала Владимиру стопку листов со скрепкой.

– Знаешь, мне тоже звонили. Мама. Ты не обидишься, если я сейчас уйду?..

Конечно, он ушел бы, даже если бы она обиделась.

Этим же вечером мама представила ему свою аспирантку – подающую надежды и чай на кафедре. Аспирантка Владимира не впечатлила – влажная, недопеченная блондинка, смутившаяся к тому же при встрече и, совсем как в прошлом веке, опустившая глаза долу. Владимир скрылся в кабинете и достал из тайника свою рукопись. Ему надо было перечесть ее и убедиться в том, что она не так уж плоха. Что на самом деле она хороша, что она превосходит то, что он успел воровато прочитать у Евгении. Эти ее дурацкие листы со скрепкой!

У Владимира было одно очень неприятное свойство (вообще их было много, но это свойство заметно выделялось на фоне прочих): он, как апостол Фома, всегда и всюду опаздывал. Бывало, целой свадьбой, с потеющей невестой и гневным тестем, ждали Владимира с Фаиной – а они брели себе к месту назначения медленно, как на казнь. Привычку опаздывать Владимир перенес из бытовой жизни в творческую – пока он неспешно раздумывал над темой рассказа или оттачивал сюжет пьесы, более расторопные коллеги выуживали идеи из воздуха (где они, как всем известно, носятся без всякого удержу) и отливали их в бронзе.

Так и с главной книгой, бесценным романом, Владимир мог бы просидеть до глубокой старости, когда, возможно, вообще все книги выйдут из моды и читающее человечество окончательно переселится в Интернет. Евгения тоже была не из породы быстрых перьев – на книгу у нее уходило не менее двух лет.