— Быстрей, ребята! Шевелите булками!

— Перекладывайте ее на стол!

— Пропустите хирурга!

— Сестра, закрепите мне маску. Где Илан Маск?

— Кто? Извините, не поняла. Я — новенькая. Еще никого по именам не знаю.

— Мать моя-женщина! Где ж вас, таких альтернативно одаренных, набирают? Илан Маск — это анестезиолог! Главный по полетам во сне и наяву. А вот он, вижу. Глебыч, ты готов?

— Я всегда готов! Как пионэр! Накладываю кислородную маску. Начинаю отсчет. Взлетаем. Всем мягкой посадки! Десять, девять, восемь…

И снова черный провал. Волны. Они качают меня, несут куда-то к берегу. И там, среди чудесных цветов меня ждут Гордей и Белка. Они тянут ко мне руки. Гордей складывает ладони рупором и кричит:

— Вернись ко мне, Настенька! Не оставляй меня, родная!

Сердце падает вниз. Он никогда мне такого не говорил. Родная! Как тепло и ярко это звучит. Как апельсин — маленькое солнышко в холодном и чужом мире! И на душе моей становится вдруг ярко и оранжево от этого апельсинового слова: родная. Еще немного — и я коснусь их теплых ладоней. Еще чуть-чуть… последний рывок. Волна выносит меня на берег, облизывает песок, как ласковая кошка, и мчится обратно в море. А я остаюсь на берегу.

— Мама, мамочка! — Белка бросается ко мне, и…

Я открываю глаза.

— Мамочка, ты вернулась! — счастливо визжит Белка, обхватывает меня двумя руками, распластывается на кровати и замирает, прижавшись ко мне всем телом.

— Солнце, осторожнее, ты что? Не дави на нее! — Гордей решительно, но бережно поднимает Белку, прижимает к себе и целует в лоб.

Потом Гордей опускается на колени, осторожно берет мою руку и прижимается к ней губами.

— Здравствуй, милая, — шепчет он. — Как ты?

— Сколько времени прошло? Что случилось? — пытаюсь приподняться, но меня сковывает дикая боль в левой половине тела.

Шея, плечо и рука горят огнем. Внимательно осматриваю себя. Бинты плотно охватывают всю верхнюю левую сторону от живота и вверх до шеи.

— Ты трое суток почти была без сознания. Очень много крови потеряла, — Гордей целует мою ладонь. — Пуля попала в плечо и шею, зацепила крупные сосуды и вену на шее. Но хирург сказал, что нам очень повезло: артерия не задета. Иначе… — он бледнеет и замолкает на полуслове.

Белка немедленно заливается слезами. Гордей прижимает ее к себе, успокаивая:

— Ну что ты, Бельчонок? Я же говорил, что все наладится. Что с мамой все будет в порядке, — он отводит челку с ее лица и целует в нос.

Я не верю своим глазам. Не помню, когда в последний раз Гордей целовал дочку. Это так прекрасно, что на мои глаза наворачиваются слезы. Я готова, чтобы меня еще раз подстрелили, лишь бы увидеть, как он бережно и нежно целует дочь. Лед треснул. Гордей прижимает Белку к себе, и в этом жесте столько нежности, заботы и любви к ребенку, что я начинаю плакать.

— Ты что, Настюша? Ну что ты? — изгибаясь, чтобы не задеть повязку, Гордей наклоняется и целует меня, едва касаясь горячими губами моего рта.

Его голова забинтована.

— Что с головой, Гордей? — спрашиваю я.

— Да ничего. Пустяки, — отмахивается он. — Это просто новая и очень продвинутая методика выпрямления мозгов. — Бельчонок, ты вот что, пойди-ка в кафетерий, там шикарные пирожные, — он достает из кармана несколько купюр и протягивает их дочке. — Поешь сладенького. Шоколадок там разных купи. Короче, разберешься.

— Ой, да ладно, — насмешливо фыркает Белка, — можете обжиматься при мне, я уже большая.

— Да? — ядовито осведомляется Гордей. — Я тебе припомню, когда ты нам своего мальчика домой приведешь.

— Очень надо, — оттопыривает губу Белка. — Все мальчишки — дураки! Ладно пойду поем, не люблю ваши эти обсю-сю, — она расставляет руки, словно обнимая кого-то невидимого, и громко чмокает, изображая поцелуи. — Муа, муа!

Гордей приподнимает бровь, и, закусив губу, чтобы не засмеяться, смотрит на нее долгим пристальным взглядом.

— Ладно, пап, верни брови на место. Давай взятку за молчание, — Белка цапает из его рук деньги и выходит.

Вот она язва все-таки! И в кого только такая пошла? Боюсь, что мои опасения насчет отцовства Аристарха вполне оправданы. Потому что из всего моего близкого окружения такой едкий характер только у одного человека: матери Аристарха. Внешне Белка совсем на нее не похожа. Но по натуре — вылитая бабуля, моя несостоявшаяся свекровь. Мелкая же вроде, а как припечатает словом, так не знаешь, куда деваться. Язык острее бритвы!

Я смеюсь, но тут же ойкаю. Боль моментально сковывает левую сторону. Гордей присаживается на кровать, берет мою руку и кладет на свою щеку.

— Я очень скучал по тебе, — шепчет он.

— Гордей, не знаю: смогу ли простить тебя. Хотя я тоже виновата. Это все из-за моего дурацкого плана с открытым браком. И потом… — собираюсь с духом и выпаливаю: — Это я подложила Тату под тебя.

— Я знаю, Настенька, все знаю. И, кстати, тоже поддержал твой план, — он отстраняется, вскакивает. — И тогда твое предложение не казалось дурацким.

— Знаешь? Откуда, Гордей?

— Пока ты была без сознания, многое выяснилось.

Он нервно мечется по палате. Подходит к окну, потом вдруг резко бросается ко мне, и, не дойдя двух шагов до кровати, резко проводит рукой по волосам. И вдруг я замечаю седые пряди в его густой шевелюре. Еще несколько дней назад их не было.

— У тебя седина, Гордей.

Он молча кивает. Снова опускается на колени, целует мои руки, бедра, накрытые больничным одеялом, заглядывает в глаза и проникновенно шепчет:

— Я так скучал по тебе, родная! Теперь все будет по-другому. Обещаю!

— Что же с нами случилось, Гордей?

— Мы просто зажрались, — горько усмехается он. — Наверное, когда все слишком хорошо, то иногда нужна ударная доза коричневой, дурно пахнущей субстанции, чтобы мозги встали на место.

— Ты прав. Я тоже об этом думала. Но… — осторожно высвобождаю свою руку из его ладони.

Он пытается снова ухватить ее. Но я решительно пресекаю попытку:

— Подожди, Гордей! Послушай меня: больше никакой лжи! Я хочу сделать тест ДНК и точно знать, чья дочь Белка.

— Не нужно никаких тестов! — горячо возражает он.

— Не перебивай меня, Гордей! Послушай…

— Нет, это ты послушай меня, Настя. Белка — моя дочь! И мне начхать, кто ее биологический отец. Я ее вырастил. Я! — он стучит кулаком по своей груди. — А ты — моя жена. Другой не будет никогда! Вы две мои девчонки! Я вас никому не отдам!

Господи, неужели я это услышала? Как возможно, чтобы такая перемена случилась всего за три дня? Даже учитывая, что произошло, мне сложно в это поверить! Хочу слышать это снова и снова, но внутри меня разрастается горький ком недоверия. Почему так? Почему всё приходит, когда уже не нужно? Еще месяц назад я умерла бы от счастья, если бы он это произнес! Но сейчас просто не знаю, как реагировать. Я боюсь этой шоколадности. Все так хорошо, что даже страшно. Можно бы поверить, если бы не черное пятно, которое никогда не смоется из памяти: Макс и Тата.